Ведь еще вчера в воздухе носилась мелкая серая хмарь, холодная и отвратительная донельзя; она лезла своими мерзкими ледяными пальцами под любой плащ, под любой мех, щупала лицо, запечатывала дыхание. Изнурительно холодная морось пропитывала одежду насквозь; согреться было положительно невозможно. В такую погоду никакие праздничные шествия не радуют — скорей бы добраться до камина, скинуть с себя отяжелевшее от ледяной сырости платье да хлебнуть горячего! Однако погода решила сделать Джеральду ко дню рождения поистине королевский подарок.
За минувшую ночь сильно похолодало, и ранние заморозки очистили воздух. Недавняя серая хмарь одела Лоумпиан блистающим инеем. Легкий морозец приятно бодрил, солнце ослепительно сияло на глубокой холодной синеве небосклона, заставляя каждый камень мостовой сверкать, словно чистейшее серебро, — нет, ярче серебра и несоизмеримо прекраснее!
Лэннион так и не понял, отчего Джеральд улыбнулся печально при виде сияющего великолепия Лоумпиана и примолвил: «Видно, и впрямь настало время серебра». Но мгновение этой загадочной для Одри мимолетной грусти ушло, растаяло, испарилось под солнцем ликующих возгласов, которыми Лоумпиан приветствовал своего короля и королеву.
Джеральд ехал на Уайтсоррее, королева на соловой кобыле по кличке Искорка. Серебристый жеребец и золотистая кобылица казались в это утро поистине сказочными созданиями. Бет держалась в седле очень прямо, так же прямо, как и Роберт, выбравший для этого шествия громадного вороного жеребца. Рана юноши зажила полностью, но легкая хромота все же осталась, и Берт ее мучительно стеснялся. А вот в седле хромота незаметна — и Роберт де Бофорт как можно больше времени проводил верхом, надо ли, нет ли, носясь по Лоумпиану и окрестностям на самых диких норовом скакунах, каких ему только удавалось отыскать. Ладил он с этими жуткими тварями на удивление неплохо, наездником оказался отменным, ни разу не сбил никого из горожан даже при самой бешеной скачке — так и стоит ли дивиться, что жители Лоумпиана оделяли немалой толикой приветственных криков и брата королевы, такого молодого, красивого, отважного и любезного? Берт улыбался в ответ и ехал дальше, смущаясь с непривычки и отчаянно рисуясь великолепной посадкой и золотыми шпорами.
Праздничное шествие было не столько пышным, сколько радостным. Разве не его величество прогнал гномов? Разве не он разбил наголову вторгшиеся в Олбарию иноземные армии? Разве не он заключил мир с Троанном? Столица радовалась своему королю от всего сердца. Для полного великолепия недоставало только цветов — но откуда взяться цветам на излете осени, почти в начале зимы? Под копыта коней летели не розы или фиалки — золотистые венки из колосьев, перевитые яркими лентами, обещая грядущее процветание. А еще — усыпанная алыми ягодами рябина, отгоняющая злых духов и прочую нечисть, бересклет, и снова рябина, и снова колосья… Лэннион сухо ухмыльнулся, припомнив совсем другие праздничные шествия. Дункана, к несчастью, угораздило родиться вот именно что летом, и в день его рождения Лоумпиан тонул в цветах, они валились под ноги коням ворохами и охапками — на меньшее тщеславие Дангельта соглашаться не желало. Именно таким Лэннион и запомнил царствование Дункана: благоухающее море цветов перед всадниками — и жуткое, мерзкое месиво из грязи, раздавленных стеблей и растоптанных лепестков позади. Нет уж, обойдемся как-нибудь без лишнего великолепия — колосья гораздо лучше. Золотые колосья, алая рябина и бересклет…