Мальчик и девочка (Щербакова) - страница 60

— Стыдно! Ему стало стыдно! Боже, слава тебе! — ликует мама черным открытым ртом.

«Надо уехать, — думает он. — Сейчас же… У нее все есть. И до вечера с ней ничего не случится».

Он бросается к сумке, за ним идет собака. Собака. Ее он бросить не может.

— Уходи, уходи! — кричит мама. Как же точно она улавливает его намерения. — Но и собаку прихвати! Оставишь — я ее отравлю.

— Успокойся, — говорит он. — Успокойся. Я никуда не уезжаю. Я несу тебе таблетки.

Этого он не ожидал. Она выплевывает их ему прямо в лицо, слегка надкусанные и раздавленные. Кусочек попадает ему в глаз, и жжет, и колется. Он бежит к рукомойнику, а вослед слышит:

— Между прочим, чтоб ты знал, ты проститут! Проститут! Проститут!

Он бы засмеялся, если бы не глаз. Даже промытый, он саднил. Он подумал, что вот такой глаз он отдал бы за то, чтоб мама успокоилась и замолчала. Он бы вынул глаз десертной ложкой. А дырку заклеил бы пластырем.

— Ну кто ты после всего этого? — не угоманивается мама.

— Адмирал Нельсон, — отвечает он.

— Боже! — восклицает мама. — Ты совсем спятил! Мы отправим тебя в психушку. Пусть тебя там послушают. Очень интересно.

Изнутри — из почек? или печени? — рождается острое желание других слов. Вернее, вполне существующих, но им требуемых. Его ставили в школе в пример — всегда правильная русская речь, без современных фенечек. Сейчас ему хочется именно их. Но он не помнит ни одной, зато «материальные слова» выстроились как по ранжиру, и аж дрожат от нетерпения. Первый среди всех этот с завитушкой на головке, трехбуквенный забойщик, рядом его дама — толстопятая арка для проезда туда и обратно, с сырыми стенками, потом это слово-действо, меняющееся каждую секунду. Ну, очень выеживающе-побудительное слово.

— Еб твою мать, мама! — говорит он. — Совсем на хуй спустила шлюзы… Определись в мысли. К чеченам меня или к психам… Замочи в сортире — тоже будет по кайфу. Президентом станешь… Сейчас это самое то. Обблюешь всех по самую жопу.

Он не отследил, как мать стала сползать со стула. Пальцы инстинктивно ухватились за клеенку стола, и та ползла и ползла с чашкой и хлебницей и накрыла рухнувшую к ножкам стула мать.

Он стоял и смотрел. Он еще был во власти другой терминологии, и ряд слов еще стоял перед ним, корчась в смехе. Собака первая подошла к матери.

Он нес ее на кровать, и ужас, что она умерла, был таким стальным, что он победил в нем и ум, и сердце. Он не соображал и не чувствовал. Он слушал стук зубов, мелкую их дробь и холод в горле, как будто в него пытчики забили сосульку. Мать лежала плоско и недвижно. Он забыл, что надо делать. Он был туп и почти труп. И опять же собака… Она тявкнула как-то беспомощно и слабо, и этого хватило. Он кинулся к матери и стал давить ей грудь, как видел по телевизору. Потом наклонился и стал дышать ей в рот, и на него пахнуло младенчеством, запахом материных соков, и он заплакал, потому что вспомнил ее любовь к нему, из которой теперь вытекала ее дурь. То было странное видение, как если бы из теплого, закутанного в полотенце мирного заварного чайника истекла грязная Волга со всеми пароходами, щепками, утопленниками и бурлаками. Надо было вызывать «скорую».