— С кем?
— С одним важным студийным начальником.
— Эх, — говорит Роджер.
— В общем, отец, — солист вновь обращается ко мне, — я, как бы, это — слушал твои пластинки — ну, пластинки группы, — сколько себя помню. Уже, как бы, ну, давно, и я не ошибусь, если скажу, что вы на нас оказали… — Он умолкает, и выговорить следующее слово ему непросто: — Воздействие.
Остальные «английские ценники» кивают и хором бормочут.
Я пытаюсь заглянуть солисту в глаза. Выдавить: «Замечательно». Все молчат.
— Эй, — говорит солист Роджеру. — Он чего-то это… блеклый какой-то.
— Ага, — соглашается Роджер. — Мы вообще-то его так и зовем — Метрополутон.
— Это… круто, — понимающе отвечает солист.
— А ты, мужик, кого слушал? — спрашивает один «ценник».
— Когда? — Я обескуражен.
— Ну типа в детстве, в средней типа школе, все такое. Влияния, мужик.
— Ой… кучу всего. Ну, я вообще-то не помню… — Я панически смотрю на Роджера. — Я бы лучше не говорил.
— Хочешь типа, чтоб я повторил вопрос, мужик? — спрашивает солист.
Я лишь парализованно смотрю на него, не в состоянии двинуться.
— Се ля жизнь, — наконец вздыхает солист.
— Капитан Бифхарт[56], «Ронеттки»[57], анти-истэблишментские страсти, все такое, — жизнерадостно перечисляет Роджер. — Скажи мне, кто твой друг. — Лукаво хихикает, за ним хохочет, гавкает прямо, солист — это команда засмеяться остальным «ценникам».
— Отличные девчонки.
— Да, сэр, — льстиво и монотонно говорит один. — Ни бельмеса не смыслят по-американски, но ебутся, как кролики.
— Смыслишь? — обращается солист к сидящей рядом девчонке. — Хорошо ебешься, сука? — спрашивает он и кивает с выражением глубокой искренности на лице. Девушка разглядывает лицо, видит кивок, улыбку и улыбается в ответ беспокойно и невинно, кивает, и все гогочут.
Солист, кивая и улыбаясь, обращается к другой:
— Нехило отсасываешь, а? Любишь, когда я жирным, кожистым хуем тебя по лицу бью, сука ебанутая?
Девушка кивает, улыбается, оборачивается к другой, и вся группа смеется, Роджер смеется, и японки смеются. Я смеюсь, снимаю наконец очки, чуть расслабляюсь. Наступает тишина, и каждый из нас на минуту предоставлен собственным тревогам. Роджер советует ребятам заказать чего-нибудь выпить. Японки хихикают, поправляют розовые ботиночки, солист косится на мою забинтованную руку, и в этой наивной кривой улыбке, в дымке фотосессии, в гостинице Сан-Франциско, в бесчисленных долларах, в следующих десяти месяцах я вижу себя.
В гардеробной стадиона перед выходом я сижу на стуле перед огромным овальным зеркалом, смотрю сквозь «уэйфэреры», как мое отражение грызет редиску. Пинаю стену, стискиваю кулаки. Входит Роджер, садится, закуривает. Спустя некоторое время я издаю звук.