Я кричу:
— Дядя Петя, родной, ты что, тебе ж нельзя!
А он с усмешкой:
— Когда нельзя, а когда и можно.
Я проснулся весь в поту.
И плохо мне теперь.
Думаете, я стал опять пить и курить? Зачем! — Минздрав предупреждает!
Но легкость ушла, понимаете вы меня? Ясность мыслей покинула меня. Раньше я знал: нельзя и нельзя. А теперь только и делаю, что думаю: почему нельзя? Ушло от меня это высокое понятие. И слышать мне теперь это слово больно — как видеть свой свадебный костюм на огородном пугале; это не факт, а сравнение, мой-то свадебный костюм вот уж двадцать лет как новый и я надеваю его на свадьбы родственников или на похороны, или на торжественные государственные праздники, которых теперь уж нет.
Деревянная скрипучая лестница вела на второй этаж.
Обитая искусственной кожей дверь (клочья ваты лезли из дыр) тоже скрипела, но это был скрип не ветхости, а собственной тяжести, труда и времени.
Узкий темный коридор, полный старинных страхов, шепотов и вздохов, запахов детства и старости, разветвлялся: на кухню и к трем комнатам-квартирам.
Одна из дверей — легкая, белая.
Легко и в самой комнате, солнечный свет просторно льется в три высоких окна.
Лампа с матерчатым выцветшим абажуром висит под потолком незаметно, не привлекая к себе внимания — до вечера.
Справа от входа — тахта, застеленная клетчатым тканевым одеялом. Подушка уютно смята, притиснута в уголок: хорошо читать полулежа или просто разговаривать, видя всех в комнате. Над тахтой пестренький коверишко, на коверишке, на гвоздике, на алой ленте — гитара, заслуженный инструмент с продольной трещиной по корпусу и светлыми пятнами на черном грифе — там, где пальцы бывают чаще всего, прижимая струны к ладам, мои пальцы помнят эти жесткие, шершавые металлические струны, всегда расстроенные.
Возле тахты журнальный столик, на котором всегда несколько открытых книг: она всегда читала три-четыре книги одновременно — и, кажется, редко какую дочитывала до конца.
У окон два кресла, старые, глубокие, одинаковые, вспоминается странное мимолетное раздумье — в какое сесть, — словно от этого что-то зависело.
Телевизор, который никогда не работал.
Радиоприемник, который никогда не включался.
Магнитофон, который был всегда неисправен, но если уж музыка — то на полную громкость, приходилось перекрикивать, возникало обидное чувство, что ты не очень-то и нужен со своими разговорами.
Что еще?
Какой-то шкаф, какой-то стол, какой-то палас на полу.
За окнами — тишина переулка, — о чем я говорю, в нашем городе нет переулков, есть только короткие улицы.