– Понятно. Детишки у тебя есть?
– У меня за спиной тюрьмы есть и каторга.
– Напрасно ты этим кичишься, Громов. Тюрьма – не кудри, каторга – не римский профиль. У меня тюрьмы за спиной побольше, чем у тебя. Это к слову, не думай. А тем не менее дети у меня есть, и этим отменно горд. Посему пошли-ка со мной.
– Куда?
– Увидишь. Значит, главная твоя задача какая, повтори мне? Мировая революция? Штык и винтарь?
– Ты не улыбься, не улыбься. Именно – винтарь и сабля.
Свирепый ветер рвет полы шинелей, душит сухим, колючим снегом, слепит, валит с ног. Рядом с красиво скроенным Громовым в длинной, до пят, шинели, в кожаном картузе с большой звездой, с орденом Красного Знамени на левом отвороте шинели в большой красной розетке Постышев в своем драном картузе и в короткой шинельке до колен кажется оборванцем. Они идут быстро, склонившись вперед – на ветер. Постышев ведет Громова на эвакопункт: там в холодных бараках живут беженцы, которых еще не успели отправить в тыл.
Плач детей, темнота, запах керосина, узлы на полу, корытца, тазы, младенцы, свернувшиеся на матрацах, тифозные, которые стонут за перегородкой, беспризорники, играющие в карты при свете огарка, – вот что встречает Постышева и Громова на эвакопункте.
– Когда эшелон дадут? – спросил Постышев сестру милосердия в накрахмаленной белой косынке с красным крестом.
– Обещали вечером, но что-то случилось с паровозом.
– Людей покормили?
– Да.
– Еще сироты поступали?
– Вчера сняли с эшелона семерых.
– Тех, что в карты режутся?
– Нет, крохотули совсем, они у меня спят, больше их уложить негде.
– Давайте заглянем.
– От ваших никаких весточек нет, Павел Петрович? – спросила сестра.
Постышев молча покачал головой и пошел следом за ней. В медпункте, на полу, свернувшись калачиком, спали малыши. Вымытые лица их были во сне беспокойны и мучительно напряженны. Иногда кто-то из малышей по-стариковски, тревожно стонал.
Постышев сел на стул, снял шапку и показал Громову на табуретку рядом с собой. На тумбочке возле окна Постышев увидел маленькую елочку, установленную в пустой четвертной бутыли.
– Это зачем? – спросил Постышев. – Для дезинфекции, что ль?
Сестра ответила:
– Нет, товарищ комиссар, просто скоро будет Новый год. Надо ж малышам сделать радость...
Постышев внимательно посмотрел на Громова.
– Иди, Громов, – сказал он, – у меня сейчас будут задачи, идущие вразрез с твоими. Я сейчас поеду елочные игрушки доставать...
– Большевик устраивает церковный праздник, – ответил Громов, – лучше б подумал, как детей накормить.
– Ах, накормить?! – изумился Постышев. – Да разве это должно интересовать большевика? Винтарь и сабля! Мировая революция, а дети – черт с ними, пускай гниют, зато потом, когда мы победим окончательно, тем, кто выживет от тифа и голода, будет отменно хорошо! А как им будет хорошо, когда для тебя «масло и молоко» – худшее ругательство?!