Мне еще не приходилось видеть Папироску в столь идиллическом настроении. Восхваляя сельский пейзаж, он положительно впал в поэтический слог. Да и сам я был опьянен не меньше. Теплый вечерний воздух, сумеречные тени, пылающее небо и тишина гармонично аккомпанировали нашей прогулке, и мы оба решили впредь избегать городов и искать ночлега только в деревушках.
Наконец тропинка скользнула между двумя домами и вывела путников на широкую грязную проезжую дорогу, по обеим сторонам которой, насколько хватал глаз, тянулось малопривлекательное селение. Дома отстояли от дороги довольно далеко, и на узких пустырях перед ними виднелись поленницы, тележки, тачки, мусорные кучи и чахлая травка. Слева посреди улицы торчала тощая башня. Чем она была в прошлые века, я не знаю, — возможно, надежным убежищем в дни войны, — но теперь наверху виднелся циферблат со стертыми цифрами, а внизу железный почтовый ящик.
Гостиница, которую нам рекомендовали в Карте, была переполнена, а может быть, хозяйке не понравился наш вид. Следует упомянуть, что наши длинные мокрые прорезиненные мешки делали наше обличье не слишком цивилизованным. По мнению Папироски, мы смахивали на мусорщиков.
— Господа, наверное, коробейники? (Ces messieurs sontdes marchands?) — осведомилась хозяйка гостиницы и, не дожидаясь ответа, который ей, вероятно, представлялся очевидным, рекомендовала нам отправиться к мяснику — он живет возле башни и пускает к себе ночевать запоздалых путников.
Мы направили свои стопы туда. Но мясник был уклончив, а все его кровати были заняты. Или, может быть, ему не понравился наш вид. На прощание он спросил нас:
— Господа, наверное, коробейники?
Смеркалось уже всерьез. Мы больше не различали лиц прохожих, невнятно желавших нам доброго вечера. Домовладельцы же Пона, по-видимому, очень берегли керосин: во всем этом длинном селении ни в одном окне не засветился огонек. По-моему, нигде в мире не найти другого такого длинного селения, но, возможно, от усталости и разочарования каждый шаг казался нам тремя. В глубоком унынии мы добрались до последнего трактира и, заглянув в темную дверь, робко осведомились, нельзя ли нам здесь переночевать. Женский не слишком приветливый голос ответил утвердительно. Мы сбросили мешки и ощупью отыскали стулья.
Комната была погружена в непроницаемую тьму, в которой красным светом светились щели и конфорки топящейся плиты. Но вскоре хозяйка зажгла лампу, чтобы рассмотреть своих новых гостей. Вероятно, причиной того, что она пустила нас в дом, был мрак, во всяком случае, наша внешность как будто не слишком ей понравилась. Мы находились в обширной комнате, почти лишенной мебели и украшенной двумя аллегорическими литографиями «Музыка» и «Живопись», а также текстом закона, запрещающего пьянство в публичных местах. Сбоку находилась небольшая стойка с полудюжиной бутылок на ней. Два батрака, устало сгорбившись, ждали ужина; у стола хлопотала некрасивая девушка с сонным ребенком лет двух на руках.