А утром поднялся кузнец как ни в чем не бывало, андела накормил, в доме прибрал, в кузнице намахался, на ночь опять завалился и притворился, что спит.
И только стемнело как следует, андел снова лебедью проплыла, окошко открыла... и улетела!
Подхватился кузнец - и за нож... нет, за топор! Нет, все бросил и так побежал. Прибежал куда надо, стал под окошко и слушает.
Темно в чужой хате, мертво... Нет, живо! На печке возятся, шушукают. Один голос, потоньше, мурлычет ласково и очень знакомо. А другой, что потолще, браво этак подхохатывает, а после жадно шепчет:
- Ангел ты мой! Ангелочек!
Кузнец дальше слушать не стал и ушел.
А как только окно на рассвете раскрылось, и как только странница потною ножкой на половицу ступила... так кузнец ее за волосы схватил и во двор поволок.
А со двора да в кузницу. Там бросил ее под ноги, а сам стал горн раздувать. После клещи накалил, и к анделу. Рубашку на ней разорвал, на брюхо повалил, коленом придавил и горячими клещами с корнем крылышки выдрал, золою присыпал и стал ждать, когда опомнится.
Опомнилась. Села, рубашку не оправила. И улыбается.
Почернел кузнец, осерчал до крайности и за ворота вытолкал. Она стала у ворот и улыбается. Очень даже ласково, небесно улыбается. И сквозь прорехи богатое тело горит... Да только кузнец...
- Пошла вон, проклятая!
Странница голыми плечами пожимает.
- Ну, как знаешь, - говорит.
А после развернулась и пошла. Опять к фельдфебелю.
И у них потом семеро деток случилось, один другого краше. Странница остепенилась, раздобрела, замаслилась. Но, как и прежде, все больше молчит. Фельдфебель, бывало, пьяный со службы придет или - тоже случалось - от девок каких непотребных, так обязательно андела вожжами выходит - то ему щи пригорят, то квас перебродит - а она все равно улыбается. Андел он и есть андел.
А кузнец? Он повесился. В тот же день.