– Одним словом, – продолжал Федор Филиппович, который, хоть и заметил невольный вздох Сиверова, явно предпочел не обращать на него внимания, – старик по знакомству отдал добытый лоскуток бумаги на экспертизу, слезно попросив выжать из него все, что можно: условия хранения, наличие или отсутствие консервирующих веществ и, в первую очередь, конечно же, возраст. Он признался мне, что в ту минуту понятия не имел, что именно ищет, но что-то ему подсказывало, что без такой экспертизы не обойтись. Понятно, что отказать Григоровичу в такой пустячной просьбе никому и в голову не пришло, и экспертизу ему произвели в два счета и притом со всей возможной тщательностью. Никаких консервантов на бумаге, естественно, не обнаружили, а что касается возраста...
Он сделал эффектную паузу, но Глеб не стал заполнять ее нетерпеливыми вопросами. Он уже понял, что вот сейчас, сию минуту, Федор Филиппович поднесет ему ту самую поганку, ради которой был затеян весь разговор, и не испытывал по этому поводу ни малейшего энтузиазма. А если уж быть до конца честным, говоря о его ощущениях, то более всего на свете Глебу Сиверову в данный момент хотелось попросту проснуться. Потому что вся эта бодяга с графологическими и прочими экспертизами, с таинственными незнакомцами и интригующими намеками, будучи сопоставленной с принесенной Федором Филипповичем газетной сплетней, в сумме давала картинку, которая может привидеться разве что в бреду.
– Что касается возраста, – повторил Потапчук немного недовольным тоном, – то его удалось установить лишь очень приблизительно. Согласно заключению экспертов, за точность которого они ручаются своими добрыми именами, представленная Григоровичем полоска бумаги была произведена советской целлюлозно-бумажной промышленностью не позднее пятьдесят шестого года...
– Вот так точность, – не удержавшись, пробормотал Глеб.
– И не раньше сорок девятого, – закончил Федор Филиппович.
– Аут, – сказал Сиверов после продолжительной паузы. – Я убит, уничтожен, развеян по ветру... Не понимаю, как этот ваш Григорович пережил такое известие. В его-то возрасте! Как же он ухитрился перепутать бумагу?
– Шутками ты от меня не отделаешься, – устало сказал Потапчук. – Ты ведь прекрасно понимаешь, что, если бы существовала хоть малейшая возможность какой-то путаницы или ошибки, этого разговора у нас с тобой просто не было бы. Но ситуация действительно именно такова, как я ее тебе описал: существует письмо, написанное, вне всякого сомнения, рукой Ленина – правда, не то очень больного, не то очень старого, – на отлично сохранившейся бумаге, произведенной где-то между сорок девятым и пятьдесят шестым годом. То есть в тот период, когда Ильич уже давным-давно лежал в мавзолее и заведомо не мог ничего написать. Надо еще принять во внимание и это.