— Нобелевская премия.
— Я полагаю, это центральная часть всей стратегии. Я следил за курсом. Он вырос на тридцать два процента с момента объявления. В пересчёте на рыночную капитализацию это… я не знаю, но миллиарды точно. И теперь «Рютлифарм» стоит на ногах так прочно, как никогда. И это наверняка лишь начало.
Ганс-Улоф ощутил в глубине утробы чёрное, бездонное чувство, которое могло быть только жутким страхом. Значит, Кристина и он втянуты в махинации, в которых замешаны миллиарды. Это объясняло ту безоглядную решимость, с какой действовали неизвестные.
И это заставляло бояться худшего, что могло быть.
— Всё это имеет отношение и к катастрофе в Милане, не так ли? — в страшной догадке спросил Ганс-Улоф. — Те трое тоже стояли в списке на расплату?
Боссе кивнул.
— За неделю до выборов недоставало ровно одного голоса для верного результата.
Как раз вовремя Ганс-Улоф сообразил, что и с Боссе ему нужно сохранять видимость. Он не мог сейчас доверять никому, ради дочери он был вынужден носить эту страшную тайну в себе.
— Деньги правят миром, да? — сказал он в слабой попытке как можно скорее свернуть разговор. — Вот и до нас они добрались.
Его приземистый коллега, казалось, вздохнул с облегчением, что разговор обошёлся без тяжёлых последствий.
— Таков ход вещей. Бессмысленно ему противостоять.
— Да, — кивнул Ганс-Улоф. — Бессмысленно. Ты прав.
— И всё равно мы должны пойти выпить, — сделал Боссе ещё одну попытку. — Лучше всего перед моим отпуском. — Боссе Нордин каждый год брал свой отпуск так, чтобы вернуться незадолго до Нобелевских торжеств.
Ганс-Улоф отмахнулся.
— Дай мне немного времени всё это переварить. Отчётливо почувствовав, что Боссе недоволен таким
ответом, он предложил перенести их совместный вечер на нобелевскую неделю, с этим предложением его собеседник наконец согласился, и они разошлись по своим кабинетам.
Какими бы шокирующими ни были откровения Боссе в первый момент, в принципе они лишь подтвердили то, что Ганс-Улоф подозревал с момента голосования, с появления человека с широко расставленными глазами: Каролинский институт давно уже не был тем тибетским раем Шангри-Ла, не затронутым мировым злом, за какой Ганс-Улоф его принимал, хотел принимать. Невинность была потеряна, и в нормальных обстоятельствах он скорбел бы об этом. Но обстоятельства не были нормальными.
Шли дни, выстраивались в ряд недели, и октябрь миновал. Ганс-Улоф дни напролёт работал с одержимостью человека, который хочет забыться в работе, а вечерами и в выходные дни он стерёг свой телефон. Минуты, которые он время от времени мог провести в беседе с Кристиной, были единственными, когда чувство подавленности немного отпускало его. У неё всё было хорошо. Ей давали есть и пить и регулярно свежее бельё, в её распоряжении был отдельный туалет и душ, множество книг и кассетный магнитофон с музыкой, и её охранники были профессионалами, которые никогда не показывались ей без чёрной маски. Ганс-Улоф цеплялся за эту надежду: что он имеет дело с профессионалами, которые просто выполняют свою работу, причём настолько хорошо, что потом не понадобится устранять свидетельницу.