Я смотрел на него с удивлением. До этого момента я мог бы спорить на что угодно, что для Ганса-Улофа высшей святыней и незыблемой ценностью является Нобелевская премия. Ему должно быть ясно, что эта афера, если она откроется, нанесёт большой урон авторитету Нобелевской премии, — возможно, непоправимый. То, что он готов смириться с этим ради вызволения Кристины, честно признаться, озадачило меня. Видимо, дочь и впрямь была ему дорога.
— Действительно, есть одно дело, которое тебе по силам, — сказал я.
— Скажи, какое.
— Позаботься о том, чтобы меня выпустили.
Он не смог совладать с собой. Челюсть отпала, глаза расширились, и даже уши как будто задвигались, словно желая увильнуть от звуков, которые пытались в них проникнуть.
— Что-что? — С этим огорошенным лицом он выглядел ещё отвратительнее, чем обычно. — Я, вообще-то, хотел совета, что делать мне,
— То, что необходимо, ты сделать не сможешь. Это должен сделать я. Для этого, по логике, мне надо отсюда выбраться. И ты должен об этом позаботиться.
Он исторгнул какой-то писклявый звук.
— Гуннар, не сходи с ума. Как я могу это устроить? — В его глазах заплясали искры, как будто он был на грани нервного срыва.
Я откинулся на спинку стула, оглянулся удостовериться, что дверь позади меня всё ещё закрыта, и скрестил руки.
— Общество — это заговор верхов против низов. Припоминаешь? Мы не раз об этом говорили. Ты никогда не хотел это признать. Ты всегда упорствовал в своей детской вере, что мир в основном в порядке. Разве что встретится кое-где пара-тройка злых людей, которых просто надо образумить. — Я наставил на него указательный палец, словно пику. Я говорил ему это сто раз, но скажу и тысячу, если надо. — Теперь ты узнаёшь на собственной шкуре, что я был прав. Твоя Нобелевская премия — только фасад. Ты не знаешь, как давно ею манипулируют. Я готов спорить, уже очень давно. Твоя испанская профессорша — тоже лишь пешка в предрешённой игре, как и ты. Ты сходил не так, как было задумано, — что ж, для этого у них есть люди, которые выполняют грязную работу. Теперь ты ходишь по струнке. Для них не составит труда вообще выбросить тебя из игры, если нельзя по-другому. Как они выбросили из игры этого журналиста. Он умер, потому что стал опасен. Он сам тебе это сказал. Всё переплетено снизу доверху, до самых верхних этажей. Скажешь, нет? Ведь это так?
Ганс-Улоф нехотя кивнул.
— Да.
— То-то. Теперь ты это видишь? Веришь мне наконец, что всё так, как я всегда говорил?
Он снова кивнул, скривившись.
— Хорошо, — сказал я. — Но именно поэтому ещё остаётся надежда. Ибо, хочешь ты это признавать или нет, но ты тоже один из тех, кто наверху. Благодаря твоему положению профессора, члена Нобелевского комитета и так далее ты принадлежишь к ним — не к самому узкому кругу, не к реально власть имущим, но хотя бы к краешку этой области доступ у тебя есть. Ты имеешь влияние, какого нет у рядового человека. В одном месте шепнуть кому-то на ушко, в другом взыскать ответную услугу — и такой пустяк, как досрочное освобождение одного осуждённого, уже не проблема.