Кое с чем я и раньше сталкивался. Два моих брата. Ох и досталось им. Миссис Рода тогда чуть не умерла. Потом еще про одну девчонку. Гостила у своих в Кросленде. Совсем девчушка. Здесь-то по-другому, если один возмутится, то за ним сотня встанет.
А в тот-то раз вот что вышло: бежали мальчишки, маленькие совсем, я увидел, как один упал, ну и подошел к нему. Все остальные беспорядки уже были без меня: мы с Вайолет лечили мою разбитую голову. Однако выжил. Может, поэтому через два года и принял седьмую перемену, когда топал как дурак по улице за триста шестьдесят девятым, прошел с ними весь марш от начала до конца, как придурок какой. Не припомню, чтобы я до этого танцевал на улице, а тут выплясывал со всеми вместе. Я уж было думал, что эта перемена последняя. Во всяком случае, она была самой лучшей. Война позади, и, глядя на цветных солдат из триста шестьдесят девятого, я был такой гордый, что сердце чуть не лопалось на части. А я еще и работу новую нашел, Джистан помог, в другой гостинице, где на чай давали не мелочью, а все больше бумажками. В общем, достиг. В 1925 мы все достигли. А потом Вайолет начала на ночь куклу баюкать. Слишком поздно. Хотя я понимал ее. В некотором роде.
Поймите меня правильно. Я вовсе не виню Вайолет. Это целиком моя вина. От и до. Мне никогда не забыть, что я сделал с этой девушкой. Никогда. Слишком часто я менялся. Этот последний раз был лишний. Можно даже сказать,
что я всю жизнь был Новым нeгpoм[20]. Но ни одна из этих перемен, ни все, что я пережил, не подготовили меня к ней. К Доркас. Мне будто опять двадцать сделалось, как в Палестине, когда я в первый раз утолял свой мужской аппетит под грецким орехом.
Всех тогда удивило, что мы уехали, я и Вайолет. Говорили, что в городе, мол, жить одиноко, но что мне одиночество, думал я, если я привык быть в лесу и к тому же прошел выучку у самого лучшего на свете охотника. Душа с него вон, с этого одиночества – я же деревенский парень. Откуда мне было знать, как восемнадцатилетняя девушка действует на взрослого мужчину, у которого жена спит с куклой? Я узнал такое одиночество, какого даже и представить себе не мог в самой дремучей чаще, где на пятнадцать миль ни единого человека или на берегу реки, где только и поговорить, что с собственной наживкой. Она убедила меня, что я не знал сладкого вкуса жизни, пока не попробовал ее меда. Говорят, что змеи слепнут перед тем, как последний раз поменять кожу.
У нее были длинные волосы и плохая кожа. Дело поправимое: кувшин воды два раза в день, и прыщей как небывало, но я даже и не заикался об этом, мне потому что итак нравилось. Маленькие полумесяцы под скулами напоминали копытца, будто небольшое стадо пробежало. И еще на лбу. Я, конечно, покупал ей, что она просила, но снадобья эти не помогали, и я радовался. Как, пропадут мои маленькие копытца? И я потеряю след? Да это же самое лучшее в мире – напасть на след и идти по нему. В Вирджинии Я выследил свою мать и вышел прямо на нее, и Доркас выследил на городских улицах. Не то, чтобы я что-то предпринимал. Даже ничего не обдумывал. Когда след начинает говорить с тобой и подавать знаки, в тебе просыпается что-то такое, что само думает за тебя. Если след молчит, можешь сколько угодно выходить из дому, сунув монетку в карман, ну купишь сигареты и пойдешь, а потом побежишь, а потом очнешься где-нибудь на Стейтен-Айленде, вопя во всю глотку, или на Лонг-Айленде, тупо уставившись на пасущихся коз. Но если след заговорил, то что бы ни стояло на пути, ты все равно очутишься в людной комнате и пошлешь пулю ей в сердце, даже если тебе без этого сердца жизни нет.