– Не стреляйте! Не стреляйте! Не стреляйте! – закричал спустившийся и упал перед Свинцовым на колени.
– А почему же не отвечаешь, кто такой? – спросил Свинцов, осторожно добрея голосом.
– Я сам не знаю, кто я такой, – признался спустившийся. – Не знаю, кто я – человек, зверь, черт или леший.
– В лесу живешь? – продолжал допрос Свинцов.
– В лесу.
– А пожрать чего найдется?
– Для вас, – сказал леший, – для вас непременно найдется.
– Ну веди нас к себе. Надумаешь убечь, помни, пуля бегает шибче.
Пошли в гости. Леший бежал впереди, помогая себе передними конечностями. Свинцов и Чонкин за ним не поспевали, но он время от времени останавливался, поджидая своих гостей, и опять бежал вперед, как собака, ведущая охотника по следу.
Спустились в овраг. По камушкам перешли заплесневевший ручей. Пересекли небольшую поляну и перешагнули через ствол большой, лежащей, как труп, сосны. За ней были сросшиеся кусты. У кустов леший заколебался, а Свинцов на всякий случай взялся за рукоять затвора.
– Пришли, – сказал леший устало.
– Куда же пришли-то?
– А вот сюда, – сказал леший и юркнул в кусты.
Свинцов кинулся за ним, рассчитывая в случае чего тут же его придушить, и невольно вскрикнул:
– Батюшки! Так это ж берлога!
Леший, сверкнув голым задом, уже улезал в берлогу на карачках. Свинцов полез следом. За ним Чонкин. Берлога оказалась длинным, полого спускавшимся и заворачивающим вправо лазом. Они проползли по нему несколько метров, и уже свету сзади не было видно, а под коленями ощутилась твердая почва.
– Не удивляйтесь, – услышали они голос лешего. После чего чиркнула спичка и с шипением загорелась, а от нее засветилась и семилинейная лампа.
– Ух ты! – ухнул Чонкин, а Свинцов от себя добавил чего-то по матушке.
То, что они увидели, описанию не поддается. За узкой горловиной начинался постепенно раздвигающийся вширь и ввысь коридор, пол его был устлан струганными и даже крашеными досками, коридор этот оканчивался дверью, а за дверью была самая настоящая комната, даже неплохо убранная, даже с книжной полкой и с книгами, с топчаном, покрытым тряпьем, но, что больше всего удивляло: над топчаном висел портрет человека в старой форме с эполетами и аксельбантами.
– Это кто ж такой? – почтительно спросил Свинцов.
– А это… – замялся хозяин берлоги, – это, как вам сказать… Это Его Императорское Величество Государь Император Николай Второй.
– Ого! – невольно выдохнул Чонкин.
– А вы, сами-то, извиняюсь, кто же-то будете? – перешел на «вы» оробевший Свинцов.
– А я, – сказал леший, – Вадим Анатольевич Голицын.
Будучи человеком, Голицын считался в здешних местах помещиком, потом служил в свите Его Величества, вместе с ним был в Екатеринбурге, но при расстреле царской фамилии случайно остался жив. Бежал в родные места и поселился и лесу, ожидал конца большевистской власти. Ждать, однако, пришлось слитком долго. Со временем полностью оборвался, одичал, зарос шерстью. Вел дикий образ жизни. Питался грибами, ягодами, кореньями, руками ловил зайцев и птиц. Лесные звери его боялись. Он жил под открытым небом, пока не набрел на берлогу и не выгнал из нее спавшего в ней мед ведя. Медведь после этого стал шатуном, бродил по лесу, выходил на дорогу, нападал на лошадей и людей, но захватившего берлогу боялся.