А затем крышка гроба была откинута. И под ней был толстый слой...
— Это что, луковицы? — поразился Тимоти.
И действительно, там были луковицы, сочные и ароматные, свежайшие, словно только что с берегов Нила.
А под луковицами...
— Хлеб! — воскликнул Тимоти.
Шестнадцать маленьких, не больше часа как испеченных хлебов с золотыми, как снятая с гроба крышка, корочками, наполнили все вокруг теплом и ароматом закваски.
— Хлеб и лук, — сказал старейший из вроде-как-дядюшек, выделявшийся среди прочих членов Семьи древнеегипетским погребальным одеянием. — Я сам положил эти луковицы и хлебы. Для долгого путешествия не вниз по Нилу, к забвению, но вверх по Нилу, к истокам, к Семье, а затем ко времени посева, гранату с тысячью бутонов, вызревающих по одному в месяц. В окружении миллионов, безгласо взывающих о рождении. И?..
— Хлеб и лук. — Впервые за это время Тимоти улыбнулся. — Лук и хлеб.
Луковицы отложили в сторону, затем убрали и сложили в груду хлебы; теперь в гробу осталась только неподвижная фигура, чье лицо было скрыто под паутинно-тонкой вуалью.
— Тимоти? — повернулась к нему мать.
— Нет! — попятился Тимоти.
— Она не боится, что ее увидят. Вот и ты не бойся увидеть. Давай!
Дрожащими пальцами он взялся за краешек вуали и потянул.
Вуаль взметнулась в воздух, как облачко белого пара, и улетела в ночную тьму.
Осиянная светом свечей, Анжелина Маргарита лежала лицом вверх, ее веки были сомкнуты, губы изогнулись в тончайшей из улыбок.
Она была и радость, и восторг, и прелестная игрушка, доставленная в золотом футляре из глуби веков.
Пламя свечей заметалось от громовой лавины приветствий. Не зная, что еще им делать, члены Семьи кричали и аплодировали во славу золотых волос, тонких, высоких скул, круто изогнутых бровей, миниатюрных, идеальной формы ушей, счастливых, но ничуть не самодовольных губ, чуть припухших после тысячелетнего сна, рук, словно выточенных из слоновой кости, крошечных ступней, взывавших не об обуви, но о поцелуях. Господи, да ей же нет нужды ступать по земле, они отнесут ее куда угодно.
«Куда угодно!» — думал Тимоти.
— Я не понимаю, — сказал он вслух, — как это может быть?
— Это есть, — шепнули чуть разомкнувшиеся губы чудесной, чудом ожившей гостьи из темных глубин времени.
— Но... — растерянно начал Тимоти.
— Смерть полна тайн. — Мать потрепала его по щеке. — А жизнь и тем более. И развеешься ли ты прахом в конце жизни, или начнешь с юности, чтобы пройти потом путь до рождения и в рождение, и то и другое страннее странного, не правда ли?
— Да, но...
— Прими и смирись. А теперь, — отец поднял свой стакан, — отпразднуй это чудо.