— Это не я поправился, это князь Константин, — возразил гусляр с достоинством. — И не в песне, а в жизни своей. И ума не у меня прибавилось. Мой как был при мне, так и остался.
— Ты говори, да не заговаривайся. Ну да ладно. Иные даруют тебе кубки из серебра, от меня ж получи из золота. Знай мою щедрость.
И с этими словами красивый кубок, начищенный до блеска расторопными слугами, полетел к ногам Стожара. Гусляр, наклонившись, ловко поймал его, вежливым поклоном поблагодарил хозяина и попросил о передышке.
— Ну что ж, — разрешил Глеб, — присядь, подкрепись малость, да на медок не налегай больно, тебе ведь сегодня еще много песен спеть придется. — И видя, что гусляр озирается, куда бы примоститься, потому что на лавках сидели и без того тесно, ткнул пальцем в сторону Константина: — Вон туда садись, — пояснив во всеуслышание: — Обычно былинщиков да гостей худородных на самый край сажают, да тут случай особый. Пусть с тем сидит, про кого песню свою сложил.
«Недоволен Глеб», — подумал Константин, старательно двигаясь, чтоб освободить немного места для гусляра, но не успел еще тот сесть, как в шатер ворвался всклокоченный, тяжело дышащий Епифан, а следом за ним четверка дружинников во главе с Гремиславом.
— Княже, Рязань горит! — выпалил стремянной, обращаясь, как они ранее и условились, исключительно к Константину.
Все повскакивали со своих мест, но Глеб оказался возле печального вестника первым. Схватив его за грудки, он заорал, брызгая слюной:
— Как горит?! Откуда ты знаешь?!
— Скакал мимо, вот и видел. А где точно, не ведаю — издали смотрел. Углядел только дым черый, столбом стоящий. Видать, вся занялась.
— Та-ак, — протянул Глеб, обвел взглядом всех гостей, задержавшись чуть-чуть, самую малость, на Константине и незаметно подмигнув ему.
— Та-ак, — повторил он вновь. Глаза его помутнели, налились кровью, и было заметно, как он еле сдерживает себя.
— Немедля гонцов к граду моему заслать, — кивнул он одному из слуг, и тот сразу же выскочил наружу.
— Медов на столах мало, — рявкнул он в сторону еще двоих, и те тоже опрометью выбежали из шатра.
— А вы садитесь, гости дорогие, — принялся Глеб вновь рассаживать князей и бояр, и когда те наконец уселись на свои места, продолжил тихим голосом, медленно разматывая при этом крученую веревку, обвивавшую главную опору шатра — большой столб, вырезанный из орешника: — Это она не просто так возгорелась. Это ковы злобные врагов моих, которые мира на Рязани не хотят, на меня покушаются да на друзей моих. Велика их подлость. Выждали, пока я уеду подальше, дружину свою уведу, да град подпалили, чтобы людишек безвинных крова лишить, все добро их в огне изничтожить. Да только просчитались они, — тут он начал постепенно повышать голос. — Не бывать этому, ибо ведаю я лики их смрадные и дела их гнусные. И месть моя страшна и ужасна будет, ибо я всем своим смердам, да умельцам разным, да купчишкам, да слугам, как гусляр в песне сказывал, как отец родной. И ныне заступлюсь я за них, погорельцев сирых да убогих, заставлю сполна уплатить за все содеянное.