— Представь себе, что ты идешь по парку, задумалась о чем-то о своем и вдруг слышишь мелодию. Точно знаешь, что мелодия знакомая, очень знакомая, но ЧТО это за песня, еще не знаешь. В твоем сознании мелодия должна соединиться с каким-то воспоминанием, ассоциацией, хотя бы с парой слов из нее — вот это внезапное соединение и будет как бы воскрешением песни. Я сумбурно, конечно, изложил, грубовато…
— Я все поняла.
— Короче говоря, без логоса не обойтись.
— Без чего?
— В общем, главное должно быть сказано словами.
Она никак не могла привыкнуть к виду своих родителей. Они были намного старше тех, что она помнила. Отец теперь был почти нормальный, смуглый шестидесятилетний мужчина с седым чубом, чуть прищуренным правым глазом и замшевой каплей на правой щеке. Единственная отметина новых времен — шикарные новые зубы вместо склада мокрого металлолома, что раньше лязгал во рту. Мама — совсем старушка, но свежая, пунцово-губая, с ясным до идиотизма взглядом. Где она провела двадцать лет, пока отец оставался на месте? Ответ на этот вопрос Люба знала, но он ее не успокаивал. Как будто легкая тошнота появлялась в самой глубине души, при каждом их визите. Правда, постепенно она научилась как бы отлавливать ее и запихивать в нишу без названия. И «работать» с тем, что есть, то есть вести себя так, словно никакого этого громадного чуда-юда, о котором длинно и осторожно плел ей Вадим, и не существовало.
Странно, но говорить было особенно не о чем. Сначала мама, Ирина Марковна, когда-то мастер кондитерского цеха лучшей городской кулинарии, пыталась что-то рассказывать. Она ведь прожила и девяностые годы, и еще сколько-то лет в следующем веке. При ней развалился Советский Союз (эта новость поразила Любу не больше, чем известие о падении Трои), пришла «демократия», и прошла «демократия». Она очень хорошо помнила, как начались «белые ночи», как они «с девчонками» сидели в цеху «против мародеров», а по городу ездили машины с сиренами, большой митинг помнила у райисполкома. Крестный ход. Помнила драку «в телевизоре», кто-то прорывался в эфир «насчет фашизма». Не было света неделю, а потом появился. Подпольная торговля часами.
Отец только морщился и сухо сплевывал. Глобальное, всемирноисторическое событие виделось ему какой-то мелкой пакостью. Главное слово на его языке было «шпана». Им он обозначал все группы лиц, действующих в Новом Свете, будь то соседи по дому, пацанва, гоняющая на новейших летательных аппаратах под облаками родного Калинова или члены не вполне уясняемого обычным умом Всемирного Совета, стоящего ныне во главе прочно объединенной планеты. Он всегда был человек себе на уме, упорный в своих мнениях и выводах. Ирине Марковне приходилось по большей части помалкивать, в тех случаях, когда речь шла о временах, в которых онажила, а он нет. Так у него было свое мнение и о развале Союза, и пьянстве Ельцина, и о странном преемнике Путина, и это мнение он считал единственно верным.