– Оставим эти сентиментальности, – перебил его Пионтковский, стараясь сдержать дрожь своих рук.
– Хорошо, коллега, может быть, вы и правы. Действительно, пора порвать нить наших жизней, и хотя полагается перед этим исповедоваться, но мы не можем даже и этого, не правда ли? Это были бы совсем не радостные признания – и черт с ними. Каждый из нас пусть оставит про себя, что он знает. У нас есть целый ящик шампанского, но его я не оставлю своим потомкам, нет, – с этими словами Ронделль открыл ящик и выставил одну за другой все бутылки на импровизированный стол.
Швиль молча наблюдал за обоими. Ронделль смеялся сквозь слезы: он, видимо, прилагал все усилия, чтобы сохранить мужество, и это ему кое-как удавалось. Пионтковский дрожал как в лихорадке, его глаза неестественно блестели. Несмотря на невыносимую жару, он встал и надел пуловер на голое тело.
– Вам холодно? – спросил Швиль.
– Да, – гласил лаконичный ответ.
– Вы боитесь, Пионтковский?
– Да.
– Почему же? Вся эта операция, если вы хорошо стреляете, продлится всего лишь несколько секунд: боль не больше чем, скажем, при выдергивании больного зуба, может быть, даже меньше, потому что при выдергивании зуба у вас несколько часов еще спустя продолжаются боли, а здесь… здесь нет никакого «потом».
Пионтковский повернул к нему голову, и Швиль внезапно увидел, что доктор не понял ни одного слова из того, что он ему говорил. Его взгляд был отсутствующим, как будто прикованным к чему-то невидимому, чужим: глаза смотрели вдаль. Ронделль вынул бутылки шампанского из их соломенной оболочки и открыл одну:
– Ну, товарищи, пробил последний час, – он налил стаканы. Его внимательный взгляд упал на Пионтковского. – Что с вами такое? Как вам не стыдно! Я думал, что вы были на войне, там ведь вам надо было привыкнуть к смерти.
– Да, правильно. Я был на войне лейтенантом, но на войне надеешься вернуться домой, а здесь – нет никакой надежды, – удрученно сказал Пионтковский.
– Да, дружище, но зато здесь нет опасности стать калекой, давайте выпьем.
Они молча выпили первый стакан.
– В сущности, нам не помешала бы музыка. Швиль, найдите пластинку, тут была какая-то сентиментальная немецкая «Колыбельная», кажется, или «Мечты».
– Вы хотите сказать «Мечты» Шумана, – поучительно заметил археолог. – Правильно. Чудесная вещь: она успокаивает нервы и в тоже время подстегивает их, удивительная музыка.
Швиль охотно исполнил его просьбу, потому что и он любил Шумана. Скрипка зашептала откуда-то издалека, как будто с родины.
– Который теперь час? – глухо спросил Пионтковский.