— Почему вы не забрали его, когда возвращались из Кана?
— Спешил: Жуэтте была нужна баранья нога.
— Вот так всегда! Зря жжем горючее.
Фершо с недовольным видом закрыл окно, вернулся к огню погреться и огляделся, словно потеряв нить разговора. Это окно, голос Арсена, порыв холодного и влажного воздуха, ворвавшегося в помещение, рассеяли атмосферу интимности, о чем Мишель сразу пожалел.
— Вернемся к бумагам. Разложите их. Если что-нибудь будет непонятно, спрашивайте меня.
Он не курил, не пил, мог часами ничего не делать.
Мишелю надлежало разобрать сотни писем, прочитать их, чтобы знать, куда положить. Подчас при этом он сталкивался с записями одного из своих предшественников, видел попытки навести порядок и невольно задавал себе вопрос: а не случится ли с ним то же самое, и через несколько месяцев другой Моде, завербованный в Париже или в ином месте, не явится ли сюда, как приблудный пес, чтобы занять место в этом доме, где будет слушать откровения Фершо, способного исповедоваться перед первым встречным, возможно, из чувства презрения к себе подобным?
Через полчаса, в течение которых в комнате слышался лишь шелест бумаг, Дьедонне Фершо, не сказав ни слова, вышел, поднялся на второй этаж. Некоторое время еще был слышен стук его деревяшки, потом он улегся на свою походную кровать. Фершо обладал способностью засыпать в любое время суток, если только не играл в карты или не диктовал письма в два часа ночи.
Ему было тогда, наверное, лет двенадцать. Дело шло к Рождеству. Вспомнились улицы, оживление на них, предпраздничные запахи. Христовы ясли возле церквей и елки на повозках. Уже стемнело, когда он в четыре часа вышел из школы. Что в точности произошло потом, он позабыл. Помнил только, что, вернувшись домой, очень разозлил мать. Он довел ее до такого состояния, что в конце концов, испугавшись, пустился наутек по коридору. Открыл парадную дверь и выскочил на улицу — у его ног упала туфля, брошенная в ярости не очень ловкой рукой.
В тот вечер, бродя по своему кварталу, он впервые ощутил какое-то особое чувство тревоги, которое этим, вероятно, ему и запомнилось. Он разглядывал знакомые лавки, пятна света и теней, газовые фонари, фигуры прохожих, но весь этот мир был словно лишен своей привычной основательности. И он, в этом лихорадочном состоянии, со слезами, с застрявшим в горле комом, со стыдом, был отторгнут этой действительностью.
Сходное чувство испытал он, когда бесшумно закрыл маленькую дверь в массивном портале на улице Канонисс. Ему казалось, что он как бы видит себя со стороны — светлое пятно желтого плаща в темноте чужой улицы. Так что невольно возникал вопрос: что он тут делает?