– Понял! – воскликнул неожиданно Тапиока, в мозгу которого загадка осветилась словно вспышкой молнии. – Дело в женщине…
– Ровно ничего не понял! – оборвал Каскариллья. Тогда Тапиока обозлился не на шутку.
– Для чего ты меня задержал? Чтобы насмехаться? За нос водить?
– Ничуть! Напротив: я сказал тебе остаться, чтобы доказать, что Каскариллья не из тех, кто забывает старых друзей. Успокойся! Ты хочешь, стало быть, знать, что я пришел тут делать?
– Я добиваюсь этого чуть не час…
– Я пришел взять три миллиона… – произнес просто Каскариллья.
Тапиока подскочил и выпялил глаза на Каскариллью, очевидно, думая, что видит перед собой сумасшедшего.
– Три ми… мильона? – прошептал он, запинаясь.
– Три миллиона, – повторил насмешливо Каскариллья.
– Здесь… в этом доме… три мильона? – спрашивал Тапиока, совершенно подавленный величием цифры.
– Здесь, сейчас.
– Черт возьми! – произнес Тапиока, оглядываясь с ошалелым видом вокруг и воображая себя, должно быть, в волшебном замке. – Как же ты об этом
узнал? – добавил он, поднимая на Каскариллью взгляд, полный детского восхищения.
Каскариллья вместо ответа опустил руку в боковой карман фрака и из маленького портфеля зеленого сафьяна с золотой каймой достал сложенное письмо.
– Читать умеешь? – спросил он, протягивая письмо Тапиоке.
Тот почесал в затылке.
– Видишь ли… Читать я… учился, только в тюрьме. А так как я предпочитаю быть на свободе…
– Ладно. Тогда слушай…
Каскариллья развернул письмо и прочел:
«Пользуюсь свободной минуткой, чтобы уведомить тебя как можно скорее, что завтра ночью поездом в 2.50 ночи мы будем в Милане.
Муж мой только что продал сбой дом и место на улице св. Духа Конгрегации французских ассумпционистов, явившихся обосноваться в Италии, и получил полностью продажную сумму, кажется, три миллиона.
Ты хорошо знаешь, любовь моя, моего мужа: и жаден, и ревнив…
Купчая была совершена в субботу вечером, слишком поздно, чтобы успеть внести деньги в банк. А так как банк будет закрыт и в понедельник по случаю праздника, то муженек мой, не рискуя оставлять деньги на два дня в свое отсутствие, едет в город. А не рискуя оставить жену одну на дане, берет меня с собой.
Представь себе, мой милый, мою радость, когда он мне об этом объявил. Ужасно боялась, что глаза меня выдадут.
Однако, взяв себя в руки, стала даже нарочно возражать, ссылаясь на пыль, жару, усталость, бессмыслицу моего присутствия и прочее, и прочее.
А сама дрожала: ну, как скажет: хорошо, оставайся, поеду один.
Ревнивец остался, однако, верен себе и, желая поддержать свое реномэ «мужа не дурака», каким он хотел бы себя считать, настоял на своем.