В дальнем конце зеленого коридора показался еще один холок. Двигался он медленно, как человек, погруженный в размышления, который никуда не спешит, но вместе с тем его грациозные движения напоминали величавую поступь тигра, уверенного, что никто в джунглях не осмелится на него напасть. Я двинулся следом. В стенах на уровне плеча были узкие щели, из которых торчало множество брусочков, похожих на шоколадные батончики. Время от времени холок доставал по одному и на ходу проглатывал.
Коридор вывел нас в просторный зал, полный машин. Не стану описывать их подробно, поскольку все равно не сумею передать эту красоту. Представьте себе орган в готическом соборе, только расходящийся веером, как павлиний хвост, и сделанный из стекла. В стеклянных трубах, соединенных зеленовато-желтыми полосами из неизвестного мне материала, бурлили какие-то жидкости разных оттенков и густоты. По иронии судьбы, машины существ, не знавших и не понимавших музыки, удивительно напоминали музыкальные инструменты. Назначение и принцип действия этих машин так и остались для меня загадкой. Холок до них даже не дотронулся, только стоял рядом, сложив руки на груди, и пристально смотрел.
Переключив свое внимание на следующего прохожего, я попробовал проникнуть в его сознание. Впечатление было такое, будто слушаешь переговоры по радио на полицейской волне. Мысли холоков оказались чрезвычайно простыми, почти детскими, однако живой энергии и эмоций, характерных для ребенка, им как раз и не хватало. Выраженные четко и лаконично, они то и дело повторялись, словно все, что говорилось, было отрепетировано уже тысячу раз и не требовало никаких пояснений. Странно, необычно, но невыносимо скучно. «Я пойду». «Он спит». «Пойдем туда-то». «Оно работает». «Мы работаем». «Он будет спать». «Больше ничего». «Ты спишь?» «Долгий сон». Там были и мысли, мне непонятные, но такие же короткие, обрезанные, своего рода телепатическая стенография. Возможно, впрочем, что язык холоков, как и всякий другой, содержал и некий более широкий культурный подтекст, зашифрованный, к примеру, посредством времени или частоты сообщений, но, так или иначе, участники той молчаливой беседы показались мне самыми скучными существами на свете. Как пчелы в улье или муравьи в муравейнике. Мне стало грустно, в душе нарастала жалость к унылой расе, не знающей ни чувств, ни вкуса к жизни, ни надежд.
Если не считать этой пресной переклички, кругом продолжала царить абсолютная тишина, настолько гнетущая, что мне стало не по себе. Такое я испытывал лишь один раз в жизни, в красной пустыне Нью-Мексико, когда ехал без Сола и остановил свой пикап, чтобы облегчиться. Погода стояла безветренная, во все стороны простиралась мертвая голая равнина, и тишина, что называется, давила на уши. Я чувствовал, что задыхаюсь, что любое сказанное мною слово тут же заглохнет, погребенное под землей. Помню, что подумал в тот момент: «Я здесь чужой».