– Ты с ума сошел! – воскликнул Хоган. – Как это не любит? Разве он не подарил тебе подписку на «Спортивное обозрение» в позапрошлое Рождество?
– Он нам обоим подарил, – буркнул я.
– Вот видишь, – обрадовался брат, – значит, он к нам относится одинаково!
Когда мне было двадцать три, у отца случился обширный инфаркт посреди партии в гольф. Помню, как сидел у его постели в больнице, слышал его хрип и никак не мог разобрать, чего он хочет. Смерть его потрясла нас обоих, но Хоган оправился очень быстро – между ними все было ясно, никаких неоконченых дел, – а я переживал долгие месяцы, преследуемый мыслями о человеке, который столько лет находился рядом, но так и остался чужим.
Мать сразу перенесла все внимание на Хогана. После своей неудачной эпопеи в Африке он скоро продвинулся, унаследовав место отца и став преуспевающим агентом по продаже машин. Даже неожиданная женитьба на монашке сошла ему с рук: союз оказался счастливым, и Анджела быстро завоевана сердце нашей матери, нарожав внуков, которые появлялись в чисто католической манере – один за другим и совершенно неожиданно.
Несмотря на свои льстивые манеры торговца, Хоган никогда не вызывал у меня отрицательных чувств. Он обладал неотразимой улыбкой. Став семейным человеком и отрастив брюшко, он вечно ходил с таким видом, словно извинялся по этому поводу. При разговоре он робко заглядывал вам в глаза, стараясь избежать любых конфликтов, и вообще был примерным членом общества, обаятельным, но заурядным до мозга костей. Неудивительно, что мать предпочла его мне.
Окончательно мы разошлись с ней по поводу вьетнамской воины. Бросив семинарию, я по-прежнему оставался набожным католиком. Мне было девятнадцать лет, я учился в колледже на психолога и, что более важно, подлежал призыву. Будучи патриотически настроенной иммигранткой, мать восприняла мой отказ от военной службы по религиозным соображениям как личное оскорбление. Я был искренне шокирован ее готовностью пожертвовать сыном ради своих принципов, ее же ужасало, что я способен пожертвовать ее любовью ради чего бы то ни было. Это было не просто расхождение во взглядах, а столкновение характеров, что означало: один из нас не прав.
Она подалась вперед в своем розовом кресле-качалке, устремила на меня свои пронзительные синие глаза и в последний раз назвала по имени:
– Джон… Я не могу уважать человека, который не хочет драться за свою страну.
– В войне нет ничего заслуживающего уважения, мама, – парировал я холодно, – особенно в этой войне. И у меня нет ни малейшего желания становиться уважаемым трупом, даже чтобы удовлетворить твою гордость.