Ее туша медленно, как гусеница, поползла по лестнице, пока роковая ступенька не хрустнула под стопой. Туша надо мной дрогнула, квакнула, а потом грянулась на пол, тюкнувшись, словно сырое яйцо.
Я поднял банку с вареньем и опрокинул над головой тетки Рыбец. Варенье в один миг окатило ее верхнюю часть. Рыбец вжала в плечи обтекаемую, как фюзеляж, голову, жирно блеснувшую в свете с улицы, и, откупорив рот, прохрипела:
– Ерепена крача!…
Крупные клубничины ползли по ее лицу. Я взлетел вверх по лестнице и носом к носу столкнулся с Лубянкиным.
– Э, пацан… - непонимающе сказал Лубянкин, и я, переволновавшись, вдруг ухватил его за этот самый нос.
– Адбузди, - плачуще попросил Лубянкин.
Я толкнул его назад. Он засуетился, открывая мне дорогу.
– Не дергай, дядя Лубянкин, - предупредил я, вылезая на свет. - Носоглотку отойму!
Он не шевелился: стоял, оттопырив зад, расставив руки, зажмурившись и оскалившись. Я обошел его по вершине горки, куда вела нора погреба, разворачивая, как флюгер. У Лубянкина по щеке покатилась совсем не милицейская слеза. Я отпихнул его и запрыгал вниз, во двор.
– Гаденыш! - вскрикнул Лубянкин и, махая руками, устремился вслед за мной во двор дома тетки Рыбец.
Я уже ничего не боялся.
Я пулей пролетел над землей и ударился в большие тесовые ворота. Ворота загремели, массивный засов прыгнул в скобах - не засов, а целая шпала. Я попробовал вытащить его, но фиг чего вышло. Лу-бянкин приближался.
Под носом у него я нырнул в крытое подворье добротного дома Рыбец. Следом за собой я захлопнул тоненькую дверцу и накинул крючок. Другая дверь, ведущая на улицу Долорес Ибаррури, была заперта на врезной замок.
«Западня!…» - понял я и занервничал, бешено размышляя сразу в нескольких направлениях.
Лубянкин с улицы могуче рванул дверь, и крючок слетел с петли. Я метнул в него попавшееся под руку цинковое ведро. Слыша, как он борется с ведром, катаясь по полу, я взбежал по ступенькам в прихожую и захлопнул другую дверь: толстую, как в холодильнике, и обитую дерматином.
Ее Лубянкин вышиб двумя руками и по инерции пролетел мимо меня. Отрезанный от всех путей отступления, я в панике юркнул в чулан.
В чулане было сумрачно и пыльно. Стояли кованые дореволюционные сундуки, накрытые половичками. В углах сушились банные веники, наполняя каморку волнующим запахом. На полках вдоль стен выстроился еще один миллион пузатых и мохнатых банок. Особняком высились четыре трехлитровые банки с брагой. От могучего внутреннего напряжения они, кажется, даже дрожали, а крышки на них вздулись.
Дверь распахнулась во всю ширь. В проходе возник Лубянкин. Он дышал так тяжело, что при вздохе увеличивался почти вдвое.