Их прибытие произвело легкий переполох. Шляпы принимала, то и дело неумело приседая в книксене, очаровательная особа в синем платье, которую Петруша именовал Дуняшей и пытался демонстративно ущипнуть, а она со столь же наигранньм испугом ловко отстранялась, потупив глазки и бормоча:
— Барин, вы меня конфузите…
Ей ассистировали два лакея, сытые, мордатые молодцы в ливреях и чуточку криво надетых париках с буклями. Судя по их неуклюжей суете, гости тут были редки — особенно аргентинские.
Все пятеро следом за бойкой Дуняшей направилась на второй этаж. Один из лакеев, запыхавшись, обогнал, распахнул дверь и, притопнув ногой от усердия, протараторил имена гостей столь пулеметной скороговоркой, что понять что-либо было решительно невозможно.
Из-за стола поднялся и проворно направился им навстречу лысоватый пожилой человек с роскошными бакенбардами, в черном сюртуке с орденом Станислава в петлице, серо-черных полосатых брюках и коричневых штиблетах. Все верно. Именно такое сочетание — добродушнейшее круглое лицо и пронзительные быстрые глазки — было бы характерным для оборотистого чиновника, начавшего служить, несомненно, еще при Николае Павловиче и выпутавшегося из неприятного дельца о взятке без малейших последствий…
— Милости прошу, господа, — приговаривал он радушно. — Виктор Викторович рассказывал, вы превосходно говорите по-нашему?
— Мудрено было бы иначе, — сказал Кузьминкин. — Родители озаботились воспитать в любви к далекой родине…
— Крайне похвально! Знаете, у меня недавно гостил Петрушин однокашник по Московскому университету, юноша из знатнейшей фамилии, скажу между нами — князь, но говорил сей молодой человек на столь варварской смеси французского с нижегородским, что господин Грибоедов украсил бы им свою галерею типусов… Позвольте ручку, мадемуазель! Коньяк, господа?
Это был не шалопай Петруша… Дело завертелось столь быстро и хватко, словно и не было меж хозяином и гостями ста двадцати лет. Юлю в два счета, предельно тактично, выпроводили погулять с Петрушей над прудом, и
Андрианов-перnote 3 вывалил на стол устрашающую кипу бумаг.
Кузьминкин оказался почти что и не у дел. Мокин с ходу взял все в свои руки. Время от времени он поворачивался к спутнику с конкретными вопросами, но главную партию вел сам. Очень быстро Кузьминкин понял, какая пропасть лежит меж его книжными знаниями по экономике и финансам времен Александра Второго, и серьезными деловыми переговорами. Это был потрясающий спектакль для свежего зрителя, книжного червя конца двадцатого века — светский по духу, но ожесточенный по сути торг насчет процентов, уставных долей и маржи, облаченный в изящные иносказания диалог о будущих взятках и точном списке тех, кто эти взятки будет принимать, неизбежные разъяснения, которые «аргентинцу» были необходимы, — и реплики Мокина, без промаха бившего в слабые места, в узлы нестыковок, в непроясненности… Понемногу Кузьминкин начинал понимать, как становятся новыми русскими. И подсмеивался сам над собой за прежние мысли о некоем потаенном секрете.