Он был миловиден, как девушка, широко улыбался белоснежной улыбкой и уже издали приветствовал меня дружелюбными жестами.
Его тенорок, доносившийся иногда из подсобки для приготовления различных смесей, порой скрашивал гнетущее молчание Мальпертюи. Нэнси уверяла, что он сам сочиняет свои песни; одна из них отныне будет похоронно звучать у меня в ушах до конца дней моих. Очень привлекательная мелодия, в ритме медленного вальса, с легкими вариациями подстраивалась под великолепные слова Песни Песней:
Я роза Сарона и лилия долин… Имя твое, как разлитое миро…
Нэнси очень любила этот мотив и в хорошем настроении постоянно его напевала.
Пока я смотрел на освещенный магазинчик, раздался голос Матиаса, и Песнь Песней возвестила враждебному мраку о любви и красоте.
Слишком долго поджидал я удобного случая поговорить с глазу на глаз с Матиасом, чтобы упустить такую возможность.
Я живо пробежал по коридору и вошел в москательную лавку.
К моему удивлению, в лавке никого не было — однако совсем рядом голос продолжал петь:
— Я роза Сарона…
— Матиас! — позвал я.
— И лилия долин…
— Матиас Кроок! — повторил я.
— Имя твое, как разлитое миро…
Песня оборвалась; в наступившей тишине было слышно, как шипя выходит газ из медного крана, рождая пляску яркого мотылька.
— Ну же! Матиас, почему вы прячетесь? Кое-что хочу спросить у вас… вернее, рассказать…
— Я роза Сарона… Отпрянув, я ударился о прилавок.
Голос запел снова — несомненно голос Матиаса, только теперь он звучал с удвоенной силой.
— И лилия долин…
Я зажал уши руками. Песня гремела, как гром, так, что звенели склянки на полках и стекла в шкафах.
— Имя твое, как разлитое миро!
Это было невыносимо. Уже не человеческий голос, но яростный катаракт, обвал звуков и нот, бьющий в стены и потрясающий кровлю, — словно вокруг меня бушевал ураган немыслимой природы и силы.
Я уже повернулся бежать из лавки и звать на помощь, когда увидел самого певца.
Он прятался за полуприкрытой дверью и был огромного роста — по крайней мере, возвышался над прилавком; Матиас Кроок, даже вытянувшись, даже встав на что-нибудь, не мог быть таким высоким.
Я машинально окинул взглядом его фигуру: голова в густой тени; такие знакомые руки, кисти белые и тонкие; брюки немного растянуты на худых коленях; ноги…
Странно! Свет от газового рожка весело поблескивал на лакированных ботинках и… пробивался под ними.
Под ногами Матиаса было светло!
Его ноги неподвижно покоились в воздухе… А он пел, пел устрашающим голосом, от которого сотрясались не только мензурки на прилавке и безмен с тяжелыми медными шишечками-противовесами, но и многие другие, обычно инертные, привычно неподвижные вещи.