С егерями и офицерами Кабанов тоже говорил исключительно приказным тоном. Весь марш командир был похож больше всего на какую-то неведомую машину. Ни чувств, ни эмоций. Исключительно служба, которая превыше радостей и печалей.
На него не обижались. Помнили, что ему пришлось пережить, и радовались, что в ответственный момент он снова с ними. А там, даст Бог, отойдет. Да и требуя, Кабанов в то же время заботился о людях, а такое всегда замечается.
Шедшие вперед кашевары на одном из привалов успели приготовить к приходу полка обед. Потому егерям удалось поесть горячего, а там - снова в дорогу.
Не привыкшим к подобным перемещениям казалось: они несутся на невообразимой скорости. Шутка ли, отмахать столько верст! Это Кабанову и Ширяеву, некогда знакомым с иными средствами транспорта, казалось, что полк едва ползет. Вот они и подгоняли всех без снисхождений.
Какое снисхождение к солдату?
Сам Кабанов с утра успел выхлебать пару жбанов рассола. Да в дороге порой прикладывался, нет, не к чарке - к квасу, который везли Василий с Ахмедом. Иногда ловил себя на том, что начинает потихоньку дремать, особенно когда из седла перебирался в сани. Тер лицо снегом, прогонял дремоту прочь. Командиру в деле спать не полагается.
А где-то ждала Москва, наверняка залитая кровью, полуразгромленная, хмельная, и каждая минута задержки увеличивала число жертв.
В суматохе сборов Кабанов так и не удосужился прочитать письмо князя-кесаря. Клюгенау пересказал основное, и ладно. Да гонец кое-что успел поведать, пока Командор отправлял его назад с запиской из двух слов: "Иду. Кабанов".
По словам гонца, мятеж уже пылал вовсю. Толпа громила лабазы и боярские дома, ворвалась в Кремль, захватила арсенал, а теперь уже, наверное, ровняла с землей ненавистный Кукуй.
На самом деле все обстояло несколько иначе. Точнее - совсем не так. Но - пока. Не происходило, а предстояло.
Стрельцы не понесли наказания за Азовское буйство. Власти давно привыкли к некоторым вольностям служивых людей. Пока все происходило без особых буйств - посматривали сквозь пальцы. Здесь же показалось: ничего страшного нет. Утихомирились сами, а что выступали, так в том немало вины правительства. Сами объявили о роспуске московского стрелецкого войска и сами же потребовали от него еще одной службы. Как тут без неудовольства?
Собравшиеся ближние бояре, Стрешнев, Нарышкин, Ромодановский, Шеин, после сравнительно краткого раздумья решили сор из избы не выносить, стрельцов, как и было решено еще царем, распустить, а на помощь Августу послать потешных.