Сверху послышались легкие уверенные шаги. Гравес обернулся. По лестнице спускалась фрау Копф. Он молча наблюдал за ней.
Лицо спокойное, но бледнее обычного. Впрочем, в вестибюле горит только дежурная лампочка. Все кажется тусклым и бледным, даже сверкающие по вечерам стеклянные висюльки люстр. Серое скромное платье, черные туфли на босу ногу. Она любит серое и черное, понимает, что эти цвета молодят ее… Едва подкрашены губы. Да-а, хороша!
– Здравствуйте, Гертруда!
– Здравствуйте, штурмбанфюрер, - она легко и, как показалось Гравесу, сердечно протянула руку. Он с удовольствием взял ее, склонился, тронул губами и чуть задержал в своей.
– Трудный день?
– И нелегкий вечер.
– А тут еще Пауль…
Ресницы едва приметно дрогнули.
– Не говорите… Беда с мальчишками. Чем старше… - Гертруда Иоганновна беспомощно развела руками.
Гравес смотрел на нее не мигая выпуклыми добрыми глазами и чуть прикусывал верхнюю губу, отчего тонкие усики его изгибались, словно живые гусеницы. О, он понимал фрау Гертруду и сочувствовал ей!
– Вам теперь придется все решать самостоятельно. Большой труд. Большая ответственность. Компаньон, надо полагать, выразил вам свои прощальные пожелания?
– Доктор Доппель? - уточнила Гертруда Иоганновна ровным голосом.
Гравес уловил в ее глазах растерянность.
– Разумеется. Ведь он уезжает сегодня.
Ого, уже не растерянность, а испуг. Не может скрыть. Гравес улыбнулся недоверчиво:
– Неужели он не поставил вас в известность, что срочно вызван в Берлин? Разве не за вами он послал Пауля?
Сегодня… Сегодня… Гертруда Иоганновна почувствовала, как начинают дрожать губы, слабеть ноги и в груди разверзается пустота, от которой мутит и не хватает воздуха.
Гравес все знает. Гравес притворяется. Он накинул ей на шею петлю и медленно с удовольствием затягивает. Нельзя поддаваться слабости.
Она втянула в себя воздух и резко, с хрипом, выдохнула, словно и верно шея была стянута петлей.
– Каждый раз, когда мне… напоминают об… об отъезде Пауля, я теряю равновесие… Я - мать, Гравес… Мать!… Дети не разлучались с самого рождения… Умом я понимаю, отъезд мальчику на пользу, а сердцем… Нет, Гравес, нет, сердце не может смириться с разлукой… Фюрер бы понял меня.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть ненавистные живые усики-гусеницы, и ждала, что ответит Гравес.
А он молчал. Все прозвучало искренне. Даже фраза о фюрере.
Она получила передышку, но не захотела ею воспользоваться.
– Очевидно и доктор Доппель понимает меня, поэтому и отложил прощанье на последние минуты. - Гертруда Иоганновна посмотрела прямо в выпуклые глаза Гравеса. - А Пауль сбежал от него. По черному ходу. Перелез через крышу какого-то сарая, ободрал руки. - Вот так: говорить правду, ничего не скрывая. Правда обезоруживает. - И его можно понять. Он еще ребенок. Ему и хочется в Берлин, и страшно… Он там будет совершенно один!… - теперь можно не сдерживать слез. Она всхлипнула горько, достала из рукава платья носовой платок.