Тропа шла в гору. Красноствольные сосны, кедрач и душмянка перегораживали дорогу,
осыпалась под ногами хвоя. Полное безмолвие окружало тайгу и скалы, лишь где-то в гущине
свистела иволга. Это был единственный звук в уснувшем лесу. Дни стояли сухие и теплые,
без привычных дождей и ветра, прогретые осенним солнцем. Редкое, золотое время.
Павел перебрался через неглубокую речку, миновал водопад. Шум воды, однотонный,
усыпляющий, еще больше подчеркивал тишину леса. Низке, на этом самом ключе, казалось,
совсем недавно была битва с колошами. Сгорели бастионы и палисад, разрушены строения.
Площадка перед крепостью заросла малиной. От грозной фортеции осталось лишь несколько
горелых бревен, торчавших на краю бугра, да покрытый плесенью вход в подземелье. Там
когда-то томились пленники.
Перестала высвистывать и иволга. Гудел водопад, далеко сквозь прогалину блестела
пелена залива, пряно тянуло хвоей. Глубокий покой заполнял тайгу и ущелье, дикие,
заброшенные места. Теперь редко кто ходил мимо старой крепости, на редут была проложена
другая дорога. Однако две-три приметы указывали, что тропой кто-то недавно пользовался.
Надломленный сук душмянки, из которого еще не проступила смола, растоптанные ягоды
шикши, немного подальше вдавлины ног. Следов разобрать было нельзя, влажный мох
скрывал очертания.
Невольно Павел замедлил шаги, прислушался, а затем, осторожно пройдя вперед,
уловил звуки нескольких голосов, доносившихся из развалин форта. Говорили сразу двое
или трое, не то грозясь, не то споря. Вскоре голоса стихли, и снова водворилась тишина.
Потом вдруг ясно послышался голос Наплавкова:
..Вольному воля, ходячему путь... Не дело сказываешь, Лукьяныч. «Челобитье скопом»
такая бумага называется. А за сие...Говоривший помедлил минуту, затем ровно и
бесстрастно, как видно, читая, продолжал: «Буде кто учинит челобитье или прошение,
или донос скопом или заговором, того имать под стражу и отослать к суду...» На контракте
кресты ставили, сами на себя закон скрепляли... Нет жизни, промышленные, и в вольном
краю...
Голос умолк, опять стало тихо, и на этот раз надолго.
Павел больше не спешил к редуту. Неожиданность подслушанного, сборище в развалинах
форта, горечь наплавковских слов поразили его настолько, что некоторое время он стоял не
шевелясь, задерживая дыхание. Он знал, как круто приходилось промышленным, но никогда
ему не случалось над этим задумываться. Привычка к лишениям стирала остроту быта,
заботы о пропитании, о безопасности владений; большие государственные замыслы
поглощали все внимание и время Баранова и его помощников.