Было сыро и холодно. Ветер задувал огонь, чадили мокрые водоросли, не давая тепла.
Грохали в темноте волны, разбиваясь о подножия скал. Моросил косой дождь. Как тяжелый,
непробудный сон, бесконечно тянулась ночь.
Промышленные лежали молча, не слышно было ни обычной ругани, ни шуток.
Каторжная, никчемная работа, голод и непрерывные лишения озлобили сердца, ожесточили
души. Для вольных земель не хватало воли, страх и кара превратили крепость в тюрьму.
Наплавков тоже думал о многом. Незаконный сын петербургского лекаря, он был отослан
учиться отцовскому ремеслу в Париж, пристрастился к вольным речам и сборищам, бежал
от хозяина, скитался, был ранен при взятии Бастилии, почти умирающим доставлен на
родину. Окрепнув и возмужав, открыто восхвалял республиканскую власть, пробовал сочинять
какой-то трактат, мечтал о привольной жизни. Возбужденно и как-то болезненно смеялся,
когда говорил о ней, и выворачивал карманы для собутыльников, слушавших его ради
даровой выпивки. Изгнанный из Санкт-Петербурга, пять лет провел в Сибири, постарел,
одичал, но мечты своей не оставил.
За попытку взбунтовать гарнизон два года просидел в одиночке Иркутской крепости.
Ночью подземелье не отапливалось, и в страшную стужу заключенный, чтобы согреться,
вертелся волчком до утра по узкой камере. Двадцативосьмилетний вышел оттуда стариком.
В Охотске след его потерялся, как сотен других, убитых в драке, ушедших в тайгу,
завербованных на Аляску. Часто, наслушавшись посулов вербовщиков, спаивавших гулящих
людей, забирался он на берег холодного моря и среди диких, обнаженных скал думал о
вольной стране, о воинственных смелых индейцах, о необозримых лесах, в которых можно
жить как хочется. Наплавков стал гарпунщиком китобойной компании и через год перебрался
на американские острова.
Но на Ситхе Наплавков понял, что, завербовавшись в колонии, он, так же как и
другие, должен похоронить все свои надежды и планы и что тут по-своему жить нельзя.
Баранов был полновластным хозяином новых земель, жестоким, но умным и бескорыстным
государственным деятелем. С двумя-тремя сотнями промышленных он управлял огромным
краем, расширял торговлю, держал в повиновении многочисленные племена, помогал
им, снабжал товарами, строил корабли и школы, отбивал нападения врагов, сам наносил
удары.
И Наплавков смирился. Всегда одинокий, казавшийся значительно старше своих лет,
он сделался замкнутым, неговорливым. Болела поврежденная когда-то в Сибири нога...
На Ситхе Наплавков продолжал служить гарпунщиком, простым, немного угрюмым
китобоем. Никто о нем ничего не знал. Лишь однажды Лещинский случайно подслушал, как
он бормотал что-то по-французски, да еще промышленные заметили, что в стычках с
индейцами Наплавков не принимал участия никогда...