– Мне сказали, что в Амстердаме отличный денек. Двадцать два градуса и почти ни единой тучки.
– Как мило, – ответила она и тут же подумала, что слова прозвучали глупо, хотя делать бодрый вид сил не нашлось.
Пока их лимузин скользил по автостраде из аэропорта Схипхол до центра города, она задумчиво разглядывала ярко-зеленый сельский пейзаж, изрезанный каналами и испещренный ровными, как стол, фермерскими полями. Этот ландшафт ни в какое сравнение не шел с привычными ей городами, а точнее, убогими поселениями среди дикой пустыни, почти без травы или деревьев, которые едва-едва держались за жизнь благодаря упрямству обитателей, желавших иметь хоть какое-то подобие зелени.
Вдоль трассы через равные интервалы возникали ультрасовременные постройки, яркие и богатые, словно произрастали из столь же богатой почвы. Здание ING-Банка, выполненное в стиле радикального модерна, напоминало старинное торговое судно из стали и стекла, бросившее якорь возле автострады и готовое в любой миг выйти на парусах в залив Зейдер-Зе, от которого люди уже давно начали отвоевывать участки суши. В центре же Амстердама их до самой гостиницы сопровождали домики и каналы, которые своей живописной нереальностью походили на игрушечный город, построенный для столь же игрушечной железной дороги.
Объятая полудремой, Эсфирь почему-то подумала о тех кратких и страшных минутах, пока она видела своего отца еще живым. Из окна она заметила державшуюся за руки парочку, остановившуюся возле уличного продавца итальянского мороженого, и представила, как целовалась мать с Сэмюелем Мейером. Услышала звон разбитых бокалов под конец свадебной церемонии. Представила их обнимающимися в постели. Увидела татуировку концентрационного лагеря, нанесенную на предплечья…
– Мартин?
Если не считать небольших мешочков под глазами, Хенсон ничем не выдавал усталость от перелета. Он показал пальцем на ярко раскрашенное здание за окном.
– Правда, красиво?
Девушка нагнулась вперед, но успела разглядеть только угол красной кирпичной стены.
– Мартин, а у Сэмюеля Мейера была татуировка?
– Татуировка? Какая татуировка?
– На руке.
– А! – Он отвернулся. – Ты об этом. Да, но только на ее месте ничего не осталось, кроме шрама. Он говорил, что выжег ее.
– Почему ты ничего об этом не сказал?
– А какой смысл?
– Во всем есть смысл!
Мартин вдруг заинтересовался:
– Так в чем дело-то? Есть идеи, почему он от нее избавился?
– Моя мать носила свою татуировку с гордостью, – сказала Эсфирь. – Она говорила, что никто не должен забывать.
– Может, Мейеру-то хотелось забыть.