– Вы явно не краснокожий индеец и не дикарь, – сказал он. – Так давайте выпьем за ваше здоровье. Принесите-ка нам стаканы, Шиндлер.
Шиндлер поспешил исполнить приказание Бетховена, а Джэсон отметил, что композитор гораздо ниже ростом, чем он предполагал, плотного сложения, грузный и квадратный. А когда Бетховен подошел к Деборе и галантно поцеловал ей руку, стала заметна его легкая хромота Джэсона поразил лоб композитора, необычайно большой, свидетельствовавший о незаурядном уме. Улыбка сделала его лицо неожиданно мягким, а интерес, который вызвали у него посетители, придал его лицу живость и привлекательность. Казалось, обаяние его личности взяло верх над качествами, заданными природой, даже над самыми непривлекательными, и его внешность обрела ту значительность и достоинство, которые невольно покоряли.
– Почему вы не предупредили, что меня посетит столь прелестная молодая дама? – пожурил он Гроба. – Я бы позаботился о своей наружности. Мужчине не пристало уподобляться павлину, но красотой пренебрегать не следует.
Повернувшись к Деборе, Бетховен спросил:
– Вы любите музыку?
Она, не колеблясь, написала: «Да».
– И вам тоже понравилась моя симфония?
«Да, очень. Я рада, что мне посчастливилось ее услышать».
Бетховен широко улыбнулся, но тут же, погрустнев, пробормотал:
– В Вене теперь почти не исполняют мою музыку. В моде одни итальянцы, а Россини почитают чуть ли не за бога. Неужели и в Америке то же самое?
«У нас знамениты Гендель и Гайдн. А также Бетховен», – написал Джэсон. Он с удовлетворением отметил, что его немецкий язык от постоянной практики заметно улучшился, и ему не доставляло труда понимать Бетховена.
Бетховен был явно польщен замечанием гостя.
– Я тоже преклоняюсь перед Генделем, – начал он, но вернулся Шиндлер со стаканами. Бетховен пригласил Дебору и Джэсона за большой квадратный дубовый стол, не обращая внимания на Гроба и Шиндлера.
Дебора, смущенная подобным отношением хозяина, взяла того и другого под руки, желая усадить их рядом с собой. Ее поразило равнодушие Бетховена к соблюдению приличий. Интересно, подумала она, куда же Шиндлер поставит стаканы и бутылку. На столе в беспорядке громоздились книги, тетради для записей, ноты, чернильницы, перья и карандаши, тут же лежала старая ржавая слуховая трубка, явно вышедшая из употребления. Но Бетховен сдвинул все предметы к центру стола, что еще больше увеличило беспорядок, и повелительным жестом приказал Шиндлеру поставить стаканы и вино на стол.
А когда Дебора отдала свой стакан Шиндлеру, Бетховен сердитым тоном приказал тому принести еще два стакана. Дебора заметила, что черный сюртук композитора сильно помят, словно Бетховен спал в нем или он был единственным предметом его гардероба. Гостиная походила на лавку старьевщика, где было в беспорядке свалено множество предметов. За фортепьяно лежала скрипка, в одном углу было свалено грязное белье, в другом стояли неразвешанные картины, а под секретером Дебора в смущении увидела ночной горшок; из разорванной обивки дивана вылезала пакля; потрепанные диванные подушки были все в винных пятнах, а стулья поцарапаны и поломаны. Растрепанная шевелюра хозяина, вздымавшаяся над высоким одухотворенным лбом, словно густой непролазный кустарник, вполне соответствовала царившему кругом хаосу. Волос Бетховена, казалось, не касалась ни вода, ни гребень, ни ножницы. Шиндлер, вдруг извинившись, прошептал Деборе на ухо: