– Не следует распространять дурные слухи о Зальцбурге, – посоветовал доктор. – У нас и без того много говорят об отравлениях. Рядом с гостиницей стоит дом, где жил величайший врач Парацельс. Когда он внезапно умер при загадочных обстоятельствах, тоже ходили слухи, будто его отравили. Но доказать это было невозможно, потому что он скончался в 1541 году, а в те времена никто, кроме него, этого определить не мог.
Джэсон и Дебора просматривали записи, сделанные в Зальцбурге, когда раздался стук в дверь, и на пороге появился Рааб.
– Господин Отис, вас внизу ожидает дама.
– Госпожа фон Ниссен? – с надеждой спросил Джэсон.
– Нет. Ее сестра, госпожа Ланге.
За спиной Рааба тут же появилась сама Алоизия.
Поблагодарив Рааба, Джэсон на всякий случай плотно притворил за ним дверь на случай, если сестра Констанцы пожелает сообщить им что-то по секрету.
Дебора не спускала с Алоизии глаз, а та в театральной позе замерла на месте; резкие черты ее лица казались безжизненными и холодными, как мрамор, а наряд скорее подошел бы молодой женщине, чем пожилой даме; ей уже было за шестьдесят. Величественным жестом сбросив на руки Джэсону накидку, она, несмотря на дневной час, оказалась в пышном бальном платье, с высокой талией и глубоким декольте, обнажавшим сильно напудренные плечи.
– Вы случайно не студент, господин Отис? – поинтересовалась она.
– Отчего вы так думаете, госпожа Ланге?
– Вы так молоды. Несдержанны. Чрезмерно дотошны.
– Нет, науки я не изучаю, я изучаю Моцарта. Я музыкант.
– Вот и прекрасно. Чуткость музыканта будет весьма кстати. Такая, какой обладал Моцарт. Студентов у нас власти держат под постоянным надзором. Моя сестра скрывала, где вы остановились. Утверждала, что не знает. Но меня не проведешь, – торжествующе объявила Алоизия.
– Отчего же она это скрывала, госпожа Ланге? – спросила Дебора.
– Боялась, что я расскажу вам о ней правду.
– Не поэтому ли она так скоро с нами распрощалась?
– Вы угадали. Для нее самое главное – сохранить свои иллюзии.
– Значит, все, что она рассказала, ложь? – вступил В разговор Джэсон.
– По большей части, да. Моцарт не любил ее так, как любил меня. Я была его первой, самой сильной любовью. Л она второй. Сначала он влюбился в меня и мне первой сделал предложение. Неудивительно, что она всячески хочет меня принизить, ведь это ужасно, когда не тебе отдали предпочтение.
Алоизия, казалось, всю жизнь ждала этого момента; она была в таком возбуждении, что нечего было и думать ее остановить.
Она вспоминала, как Моцарт ухаживал за ней, те времена, когда она могла осчастливить его одной своей улыбкой. Но не смела признаться, что при этих воспоминаниях душа ее сжимается от тоски и сожаления. Ей предлагали бессмертие, а она его отвергла, и никогда не могла себе этого простить. Её младшая сестра, на которую она всегда смотрела свысока, теперь обрела это бессмертие. Когда-то она отвергла Моцарта, но вовсе не для того, чтобы он достался сестре. Ей хотелось крикнуть: «Он мой!» Но она понимала всю нелепость и бессмысленность подобного поступка.