Он был председателем кооперативного хозяйства и местной организации Отечественного фронта.
Я останавливался у него в домике. Даже когда Реджеп говорил о делах радостных, он все равно тихонько вздыхал. Я знал, что тяготило старого Реджепа. В хозяйстве было двадцать молочных коров, более ста овец и много гектаров тучных лугов, которые давали за лето несколько укосов. А людей было в обрез: всю молодежь по пальцам пересчитаешь! Хотя моя, так сказать, основная база находилась вовсе не в Видле, я надолго засел там. Сам удивляюсь, что влекло меня в эту глухую деревеньку. В домике деда Реджепа было две комнатушки, крохотные, как коробочки, и кухня. В одной жил он со своей внучкой Фатме, а в другой — я. Фатме шел восемнадцатый год. В той местности только старухи ходили с закрытым лицом, и это было очень хорошо. Итак, до сих пор я не знаю, что удерживало меня в Видле. Во всяком случае, я надавал кооператорам тысячу полезных советов. Научил их закладывать в ямы силос, сушить сено в приподнятых копнах, чтобы не прело от дождя. Показал им. как небольшим количеством питательных кормов повысить удои, как сделать брынзу более жирной и вкусной и как удлинять срок ее хранения. Лечил заболевших животных, рвал зубы, даже сам подковал лошадь деду Реджепу.
А Фатме была похожа на серну. Когда я впервые увидел ее, то сразу же вспомнил Теменужку, такую же светловолосую, с глазами синими и ясными, как безоблачнное утреннее небо над Видлой. Но Фатме была выше ростом и стройнее, ее босые ноги будто не касались земли. Она ходила в темном сукмане[1], широком в плечах и узком в талии. А из-под него белела, спускаясь почти до икр, белая посконная рубашка, обшитая по низу кружевами. Загорелые ноги Фатме были цвета темной бронзы, и от этого рубашка казалась еще белее.
Фатме вставала до восхода солнца, и я слышал, как ее босые ноги проворно шлепают по глиняному полу. Она раздувала погасший огонь в очаге, доила свою белую козочку и вешала над огнем на закопченной цепи котелок с парным молоком. Утро в горах отличается приятной свежестью, особенно на заре, поэтому я бодро вскакивал с топчана и выходил во двор. Фатме рубила хворост и с привычной сноровкой растапливала печь. Я. как умел, помогал ей: дул изо всех сил на сухую солому и хворост, так что глаза слезились от дыма, а Фатме смеялась; приносил воду из родника и, наполняя корчаги, выливал добрую половину себе на ноги, вызывая у Фатме неудержимый хохот. Когда она смеялась, два ряда бус так и прыгали у нее на груди, и я любовался разноцветными бусинками — они казались мне необыкновенно красивыми! Впрочем, Фатме стала надевать свои бусы лишь вскоре после того, как я остановился у них на квартире. Тогда же у нее появился и розовый целлулоидный браслет.