Подошла другая группа. Он уже мог сказать, что они возбуждены ее выходкой, собираются произнести свои собственные громкие речи от его имени.
Врежь ей. Она заслужила. Пусть они убедятся.
Он создал послание интенсивной боли, адресовал его в спину отошедшей девушке и приготовился послать.
"Не смей".
Его гнев застыл от прикосновения, но не замерз.
"Не. Смей". Это был Бей, который сканировал его, который – вопреки своим заявлениям – ничего не смыслил в правосудии, но все – в пытках Альфреда Бестера.
Но он повременил с атакой. Он спрятал гнев в клетках своей плоти. Он сможет достаточно легко вытолкнуть его наружу позднее. Он всем покажет, включая Бея. Они все будут раскаиваться, что так с ним обошлись.
Так что он остался на месте и стерпел.
В восемь часов окончилось его истуканское дежурство, но не его наказание. Он возвратился – не в свою комнату, а в особую камеру, всю белую. Ему не разрешались ни книги, ни фильмы, ничего. Он не мог учиться и ему нечем было развлечься.
Не учиться было плохо. Экзамены были не за горами, а так было недолго и отстать. Он не мог сейчас позволить себе провалиться – когда до Высшей Академии рукой подать.
Он знал одно: обычно тем, кто нес наказание истуканом, позволялось в конце концов учиться, когда их срок истекал. Условия Бея были более чем необыкновенны. Хочет ли он провала Эла? Возможно.
Впервые он задумался о немыслимом – что он может в итоге стать коммерческим или судебным телепатом. В судах, где ему придется лизать башмаки пси-копам, приводящим туда преступников…
Эта мысль была непереносима. Он судорожно вскочил, злой, встревоженный. Он проделал серию ударов, выпадов, блоков и ката. Он бежал на месте, чтобы размять затекшие ноги. Он снова принялся бить и пинать и внезапно обнаружил себя дубасящим стену, пачкая ее красными пятнами с костяшек своих кулаков. Он попятился, тяжело дыша.
Он бросился на постель и закрыл глаза, пытаясь успокоить себя "чтением" Женевы.
Женева была его предметом изучения с тех пор, как началось наказание. Заинтригованный тем, что заметил в Париже, он посвящал большую часть времени своего истуканства – и здесь, в одиночестве, в этой комнате – дистанционному изучению фонового шума, который он всегда считал само собой разумеющимся, проникновению в нюансы.
Это были смутные, импрессионистские завитки. Временами они казались почти упорядоченными, но в тот момент, когда он полагал, что уловил систему, она исчезала. Не таковы ли облака, всегда изменчивые, легко и случайно принимающие формы, кажущиеся знакомыми?
Настоящая разница была между ночью и днем, так как ночью большинство людей спали, а дневной шум становился живым, менее связным. Это было – он терялся в поисках аналогии, которая объяснила бы это ему самому.