Расстояние стремительно сокращалось. Напоследок паренек вынырнул из-под достававшей его руки, метнулся пару раз – влево, а потом вправо. И все. Больше он уже не сопротивлялся.
Обшарили. И еще раз обшарили. И положили на красноватую дорожку из толченой гранитной крошки. Даже не положили, а уронили, словно тряпку.
Тут же две ближних скамейки поднялись и заторопились, суетливо, не глядя на ту область пространства, где лежал мертвый человек. Лежал уже абсолютно безмятежно, полностью испепелив перед смертью пламенем ужаса все свои нервные клетки.
Однако Танцору было уже не до метафор, не до скорби по молодому безжизненному телу, не до сантиментов. Потому что двое ублюдков уже все поняли, повели взглядами вдоль сквера и уткнулись воронеными зрачками в него, давшего прикурить сигарету, которая все еще дымилась точно посередине пути между ним и ими. И встать и пойти, а еще хуже того – побежать к метро, было бы безумием. Эти сломают и его столь же легко, без заметного напряжения в тренированных мышцах и автоматических мозгах.
Поэтому он встал, стряхнул с рукава несуществующую соринку и пошел навстречу. Мрачно и предельно уверенно.
Сошлись точно у все еще дымившейся, пережившей своего хозяина минуты уже на две, сигареты. Танцор тщательно загасил ее подошвой и, акцентированно втянув носом воздух, врезал правому в солнечное сплетение, а левому, глядя в переносицу, зло:
– Что же это вы, козлы?! Что вам было сказано?! Дискету! Дискету, ублюдки! А потом уж валить! Где теперь искать?! Где, я спрашиваю?!
Оба смотрели тупо. Один – выпучив глаза, второй – согнувшись от острой боли и глотая ртом воздух.
Танцор продолжил, понимая, что главное – не перегнуть палку, не пережать и не проколоться:
– Где вас бригадир таких мудаков нашел?! Если через день не будет, то все – можете к батюшке на досрочное отпевание! Ясно?!
Левый наконец-то разлепил рот:
– А ты…
Но Танцор не дал опомниться:
– Если послезавтра не будет, так и передайте, сам же вас, мудаков, на куски порежу!
Повернулся и неторопливо пошел к метро. Сдерживая себя, чтобы не засуетиться, не выдать блеф. Чтобы как можно дольше не опомнились, не накинулись сзади и не смяли, как салфетку от сожранного гамбургера.
Медленно, с колотящимся сердцем, мимо пока еще пустого фонтана.
Вверх по ступенькам, мимо левой руки Пушкина.
Сквозь разнятое ментами классово-идеологическое побоище.
Направо.
Вниз по лестнице.
Налево, в переход.
И тут уже стало ясно, что те двое наконец закончили обмениваться своими: «Кто, бля, такой? – А я, бля, знаю? – Ничего тебе, бля, Чика не говорил, что кто-то еще, бля, в доле? – Ничего, бля! – А может, бля, кто из пацанов чего слышал? – Никто, бля, ничего! – Так никогда, бля, его не видел? – Никогда, бля! А ты, бля?! – И я, бля! – Точно, бля, Ханурик ему дискету сунул! – Точно, бля!»