Навязанную мне роль старого друга я сыграл без преувеличенной радости, но и без растерянности и смущения. Встретились два бывших школьных приятеля и поговорили по душам о прежней и новой жизни.
– Кавалер Бален де Балю. Помнишь, маркиз?
– Конечно, помню.
– Кого из ребят встречаешь?
– Мало кого. Разбрелись люди. Тимчука видел.
– Тимчука и я видел. Он у румын в полиции. Думаю взять его к себе.
– Твое дело. Я с ним не дружу.
– А из девчонок кто где?
– Кто-то эвакуировался, кто-то остался.
– Галку встречаешь?
– Нет. Из дома меня выселили. В твоей светелке живу.
– Мать правильно поступила. Комната мне не нужна. А ты почему из города не удрал?
– В армию меня не взяли – плоскостопие. А эвакуироваться трудно было.
– Ты ж комсомольцем был.
– Как и ты.
Волошин-Гетцке захохотал и потрепал меня по плечу.
– Грехи молодости. Гестапо тоже не обратит внимания на твое комсомольское прошлое. Хочешь, редактором сделаю?
– Поганая газетенка. Уж лучше наборщиком.
– Значит, душой с Советами?
– С Россией. Русский я, Павлик.
– Не Павлик, а Пауль. Я теперь немец по матери. По второй матери, баронессе фон Гетуке. Она усыновила меня и воспитала в духе новой Германии. Какой на мне мундир, видишь?
Я промолчал. Я видел и внешность и нутро гауптштурмфюрера, так радостно продавшего свою Родину и народ. Даже сдержанная Мария Сергеевна после его ухода сказала мне с нескрываемой болью:
– Это уже не мой сын, Саша. Чужой. Совсем, совсем чужой…
Я попробовал сыграть:
– Что вы, Мария Сергеевна! Павлик как Павлик. Только зазнался.
– Нет, не зазнался, Саша. Онемечился.
– Грустно, – сказал я.
– Не только. Страшно.
Мне тоже было страшно. По краю пропасти идти не хотелось. Но Седой сделал неожиданный вывод:
– Перебрасывать тебя в катакомбы пока необходимости нет. Даже наоборот. Листовки, конечно, бросишь, а из школьной дружбы с гестаповским чином можно извлечь и пользу. Рискнешь?
Я думал.
– Если боишься, не неволю.
– Не боюсь. Трудно.
– А мне не трудно?
– Так ведь играть надо. А какой из меня актер.
– Сыграть нейтрала не так уж сложно. Немножко испуга, растерянности, сомнений. А вражды нет.
– Да мне каждое слово его ненавистно. В глаза плюнуть хочется.
– А ты гляди с завистью на правах старого друга, которого жизнь прибила.
– Сорвусь.
– Не исключено. А кто из нас не рискует?
И я рискнул. Пауль пришел через несколько дней в воскресенье. Пришел не столько к матери, которой он церемонно целовал руку, сколько ко мне. Влекли, должно быть, школьные воспоминания, возрастные ассоциации, возможность пооткровенничать с человеком, который для гестаповца безопасен. А может, и пощеголять хотелось тем, как изувечили душу русского школьника гитлерюгенд и впрыскивания речей Розенберга и Геббельса.