Перешли к чайному столу, сервированному с величайшим вкусом. Елизавета Дмитриевна, углядев меж тарелочек с угощением лимбургский сыр и сыр невшатель – давно забытый вкус, невольно вспомнила жалкие мещанские разносолы на именинах Евдокии Осиповны, и взглянула на дочь. Ну что надулась как мышь на крупу? Опять скучает, и оттого личико стало печальным и бледным.
– Мария Ильинична грустна, отчего, что тяготит нежную душу? – поинтересовался барон.
Голос молодого человека оказался необычайно приятным, интонации проникновенные, бархатные, впрочем, как и у его матери. Они говорили очень похоже.
– Ее жених, морской офицер, давно в походе, на военном корабле, и не дает о себе вестей, – поторопилась с ответом Стрельникова.
– А, жених! – протянул Генрих, и как показалось Елизавета Дмитриевна, в тоне его слышалось разочарование. – Но ведь сейчас не война, ничего страшного.
Маша, когда речь зашла о Колове, встрепенулась, но баронесса, задав пару вопросов, более не стала проявлять интереса к этой персоне. Плавает, далеко, и Бог с ним.
Аглая Францевна оказалась большой мастерицей светской беседы. Она ловко втянула молчаливую девушку в разговоры о литературе, последних музыкальных новинках, веяниях моды. Маша постепенно оживилась, глаза ее заблестели, голос звенел, она преобразилась необычайно, чем доставила матери скрытую радость. Как жаль, что Михаил мало интересуется подобными материями, впрочем, до того ли ему! Иногда девушке так хотелось поговорить с ним о том, что она прочитала, что передумала, но, столкнувшись несколько раз с недоумением и непониманием, она больше не заводила разговоров на темы, не интересные возлюбленному.
– Вы любите музыку, Мария Ильинична? – спросил Генрих.
– Да, музыка волнует меня.
– А какую музыку вы предпочитаете?
– Мне не пришлось всерьез учиться. Люблю, когда поют романсы. – Маша улыбнулась собеседнику и чуть покраснела под его пытливым взором.
– Матушка чудно музицирует. Жаль, что тут нет приличного инструмента, иначе вы бы могли насладиться ее игрой.
– Да, я обожаю музыку! – с чувством произнесла баронесса. – Особенно немецких и финских романтиков. Вегелиуса, к примеру.
– Увы, увы, это имя нам совсем незнакомо, – засмущались обе Стрельниковы. – Мы хоть и живем неподалеку от Мариинки, да только нам редко удается бывать там, – добавила Елизавета Дмитриевна.
Маша со вздохом кивнула. Как она любила театр! Но единственное, что они могли позволить себе, так это места во втором, третьем ярусе Мариинского театра или галерку Александринки, где собирались веселые и бедные студенты, гимназисты и всякий разночинный люд. Оттуда, с высоты, она жадно разглядывала яркий, нарядный партер, откуда ей видно не суждено насладиться спектаклем.