Сейчас его не интересовал ни скромный мемориальный комплекс, устроенный здесь в память о десятках тысяч расстрелянных в Бутове, преимущественно в 1937 и 1938 годах, ни возведенная здесь сравнительно недавно церковь, в которой шли поминальные службы о невинно убиенных, тела которых нынче покоятся в огромных рвах, засыпанных землей. Ему нужен был именно Петр Леонтьич, и он знал, догадывался, в каком именно месте его можно отыскать.
И действительно… Едва только Швец вышел на берег водоема – берега поднимались здесь на три-четыре метра, кое-где они были пологими, кое-где обрывистыми, – как на противоположном берегу, метрах в трехстах через озерцо, заметил человеческую фигуру. Силуэт был особенно хорошо виден на фоне кирпично-красного строения, довольно древнего на вид, обнесенного оградой, которое местные называют не иначе, как «крепость»…
Валера двинул в обход, по тропинке, вихляющей вдоль берега, заросшего кустарником, при этом стараясь не терять из виду фигуру человека, который, как он сейчас уже отчетливо видел, сидел на стволе поваленного дерева… Пока шел по улице, снял пиджак – майское солнце уже заметно припекало; но здесь, у водоема, было как-то прохладно и даже стыло, так что он снова надел его.
Мужчина, сидящий на берегу, одет почти по-зимнему: в теплую куртку с откинутым на спину капюшоном, застегнутую до горла, на ногах мужские полусапожки на липучках. Плешивую, с седыми прядками на висках голову прикрывает старомодного вида берет. Глаза, упрятанные в глубоких впадинах под седыми кустистыми бровями, были красными и влажными. Что тому причиной – бессонница, алкоголь или ветерок, дувший ему в лицо, – Швец мог лишь гадать…
В сущности, он был еще не старым мужчиной – что такое шестьдесят пять лет? Но порой, как вот сейчас, когда он, ссутулившись, неподвижно смотрел на воду, Леонтьич выглядел столь же древним, что и строение у него за спиной…
– Здравствуйте, Петр Леонтьевич! – подойдя поближе, поздоровался Швец. – А я вас опять вычислил… Ну что, узнали меня?
– А, это ты, служба… – На лице, заросшем трехдневной щетиной, возникло некое подобие улыбки. – Опять моя Анна подняла всех на ноги? О-от же дура.
– Леонтьич, как хотите… но я по вашу душу. Третьи сутки как вы ушли из дому. Близкие вот ваши беспокоятся…
– Дура! – громко, как выстрелил, сказал Леонтьич. – Спит и мечтает, чтоб я поскорее сдох! Опеку на надо мной оформила, как же! Живут в моей квартире, которую я получил еще при Юрии Владимировиче… Хотят меня в психушку сдать, да… Но живы еще мои друзья, мои коллеги… они не позволят… не позволят! Да это