* * *
За это время все разъехались. Великий князь несколько раз говорил со мной. Говорил, так сказать, попросту. Хотя он не знал меня раньше, но, видимо, инстинктивно чувствовал, что мне династия дорога не только разумом, но и чувством. Великий князь, кроме того, внушал мне личную симпатию. Он был хрупкий, нежный, рожденный не для таких ужасных минут, но он был искренний и человечный. На нем совсем не было маски. И мне думалось:
«Каким хорошим конституционным монархом он был бы…»
Увы… Там, в соседней комнате, писали отречение династии.
* * *
Великий князь так и понимал. Он сказал мне:
– Мне очень тяжело… Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими. Ведь брат отрекся за себя… А я, выходит так, отрекаюсь за всех…
* * *
Это было часов около четырех дня – у окна в той комнате, где много ковров и мягких кресел…
* * *
К сожалению, от меня совершенно ускользает самая минута подписания отречения… Я не помню, как это было. Помню только почему-то, что Набоков взял себе на память перо, которым подписал Михаил Александрович. И помню, что появившийся к этому времени Керенский умчался стремглав в типографию (кто-то еще раз сказал, что могут каждую минуту «ворваться»).
Через полчаса по всему городу клеили плакаты:
«Николай отрекся в пользу Михаила. Михаил отрекся в пользу народа».
Я вспоминаю опять все ясно с той минуты, когда я шел домой через Троицкий мост.
* * *
Какой это будет год?
* * *
Петропавловский собор резал небо острой иглой. Зарево было кроваво. .
* * *
Да поможет господь бог России…