Настроение мое всерьез испортилось.
Во– первых, проклятый братец превратил меня в женщину, и в этом качестве мне предстояло оставаться до конца нашей переписки, если я как-то не извернусь. Во-вторых, очевидно, что его строки о моих слезах и печали содержали особо тонкое издевательство. А в третьих, предельно ясно, что его стих оказался попросту лучше моего, он был прост и ювелирно отделан – и вот это уже совсем паршиво.
Что касается смысла этого послания, то он был ясен. Две первые строфы, пусть и издевательские, были извинением и благодарностью одновременно, и ничего более. Ну, не совсем: если логично предположить, что строки ответного письма довольно точно следовали строкам моего, а там в начале речь шла о Бухаре, винном хозяйстве Адижера и плачущем без денег целителе, то ответ брата можно было выразить гораздо короче: спасибо, понял, дальше не твоя забота – разберусь сам.
А вот третья строфа даже на вид отличалась от первых двух – ритм был чуть сбит, тут не было слова «любимая» и трижды повторенного ключевого слова (в данном случае «сова»). Это означало, что строфа несет особый смысл, более чем очевидный: человека по имени Юкук называли верным, мне сообщали, что он – моя отрада и надежда. Так что на свой ключевой вопрос я получил ясный ответ.
И все было бы отлично, не будь этот ответ столь очевидно хорош.
«Сова, чьих перьев седина…» Я представил себе чуть седоватые виски длинного воина – а потом сову, сидящую на ветке в серебряном, с прозеленью, свете луны.
Нет, точно гаденыш.
Мое настроение не улучшил даже хорошо знакомый мне предмет, похожий на длинный, толстый кожаный канат. Вновь возникший Ашофте вынес мне его, так же постоянно оглядываясь, и я чуть не уронил эту штуковину: золото – приятная штука, но очень тяжелая.
Привязывая этот канат себе на голый живот, как пояс, я мрачно думал, что теперь предстоят две нелегкие вещи.
Первая – это ясно сказать самому себе, что же я буду делать дальше. Потому что братец ухитрился не попросить меня ни о чем – но, судя по одному весу присланных им денег, без всякого счета было ясно, что их было гораздо больше, чем требовалось на обратную дорогу. Это, конечно, были мои деньги в большей степени, чем его, и никто в целом мире не запретил бы мне взять себе пару-тройку охранников из числа долеченных мною самаркандцев (а есть ли в мире лучшая охрана?) и тронуться в путь, предоставив брату – братово, а мне – мою торговлю. Тем не менее объем кошелька четко означал, что выбор он вежливо оставлял за мной, и оставалось лишь этот выбор окончательно, совсем окончательно сделать.