– Из-за колготок с утра поругались?
– Ага… Если бы знала – да вот тебе эти тридцать рублей, только не убегай так, сломя голову!…
Артем все понимал, ох, как понимал, словно сам сидел на кухне под столом и слушал эту перебранку, в которой одна перечисляла свои действительные и мнимые заслуги, зимнее пальто и пятьдесят рублей в месяц, пыталась изобразить состояние своего семейного бюджета, а другая чувствовала в этом огромное подспудное вранье: не можешь ребенка прокормить – не рожай, а если родила – не трать полторы сотни на косметический трехэтажный набор! Логические доводы взрослой женщины разозлили девчонку, которой возразить было нечем – разве что швырнуть матери в лицо и пальто, и туфли, и другие туфли, ведь все это – никому не нужные, старомодные, благопристойные, дешевые вещи, неспособные привлечь внимание настоящего парня! Артем не слышал конкретных слов, он только чувствовал, как летят и с той, и с другой стороны упреки, как доходит до откровенной брани, как обе, и мать, и дочь, выскакивают из-за стола, как раздается хлесткая пощечина…
Очевидно, так все и было на самом деле. И Наташа, одновременно с Артемовой реконструкцией, переживала всю утреннюю сцену, а дойдя до пощечины и до последних слов, которыми обменялась с дочерью, не выдержала, зарыдала в три ручья.
Артему было безумно жаль эту неудачливую мать, понятую им насквозь, не состоявшуюся ни в каком качестве, не сумевшую построить семью, плохую дочь и сестру, заурядную бухгалтершу в никому не известном управлении… Он не знал, что бы из нее получилось, попади она в благоприятные условия. Возможно, деньги, муж и квартира не удержали бы ее от поиска приключений и не укрепили бы в ней привязанности к ребенку. Артем понимал, что рыдает рядом с ним совсем не ангел. Но именно такая – она нуждалась в помощи. И уже по одному этому он готов был все понять, во всем утешить! Артем прожил достаточно, чтобы знать – ангелы ни в помощи, ни в сочувствии не нуждаются.
Он обнял Наташу и пристроил ее голову у себя на плече. Он понимал, что это кричит в ней растревоженная совесть, неуклюже прячась за грубость и за перетерпленную обиду. Вот что погнало ее ночью к указанному дереву, под которым лежал белый капроновый шнур. Она осознавала свою вину, возможно, даже говорила себе: если бы не эта пощечина, ничего бы не случилось, Люська бы не вылетела из дому как ошпаренная, готовая Бог весть на какие подвиги!
И Артем невольно усмехнулся, простив ей ущербность ее любви к собственному ребенку, любви, готовой в любой миг посторониться перед чувством к мужчине, и жестоко казнящей себя за это, – как будто он имел право карать или прощать…