– Тут, знаешь, – заговорил Пастух, – когда народ прослышал, что в Бутырку самого Знахаря везут, такое началось!
– И что же началось? – вежливо поинтересовался я, прихлебывая пиво.
– А началось, как в книжке – «вот приедет барин, барин нас рассудит».
– Знакомая песня. Слушай, Савелий, я хочу сразу договориться кое о чем.
– Давай говори, – кивнул Пастух и отпил пивка.
– Я Знахарь – вор в законе, авторитет и народный герой. Все это очень хорошо. Но пусть этим все и ограничится. А то получается как: только я появляюсь где-то в обществе – и начинается. Тех рассуди, этих разведи, правилово проведи, скоро, блин, прапорщики начнут со своими проблемами в очереди стоять. Малявы валят, как рождественские открытки. Надоело! У меня своих геморроев хватает.
Я помолчал и спросил:
– Ты меня понимаешь?
Пастух кивнул и, закуривая, сказал сквозь дым:
– Ох как понимаю.
– Вот и хорошо. Так что, если кто-то будет меня домогаться, скажи, что Знахарь учит политэкономию – в депутаты готовится – и просил его не беспокоить. Годится?
– Годится.
Тут и Таран свое дело закончил и сказал голосом Василия Алибабаевича:
– Давайте жрать, пожалуйста!
Мы засмеялись, и Пастух сказал:
– Прошу к столу, господа урки!
Господа урки не заставили себя ждать и расселись вокруг стола.
Кому чифирок, кому пиво – каждому досталось по вкусу.
А Пастух говорит:
– Слышь, Знахарь, про тебя тут такие байки ходят, что аж завидно. Понятное дело, большая часть – просто народное творчество и к натуральным событиям отношения не имеет. А не мог бы ты сам рассказать хорошим людям о своих приключениях? Так сказать, из первых уст.
Хорошие люди зашевелились и выразили солидарность с Пастухом.
– А что же не рассказать-то! – сказал я, открывая банку пива.
И, отпив пару глотков, начал загибать про два Корана и про Надир-шаха, а историю про побег из Крестов оставил на сладкое.
* * *
Проснувшись утром, я долго не открывал глаза, потому что сразу же вспомнил, где нахожусь, и мне не хотелось видеть поганый казенный потолок и прочие атрибуты места лишения свободы. Но вставать все же пришлось, и, сидя с сокамерниками за скромным завтраком, я вернулся к давешним мыслям о Маргарите.
Маргарита, Мар-га-ри-та, повторил я по складам, Булгаковское такое имя, литературное, сразу перед глазами встает что-то возвышенно-тонкое, нежное, хрупкое… А в жизни… Мировая литература вообще, а русская – особенно, виноваты во многих смертных грехах, и главный, по-моему, это образ женщины, который многие сотни лет внедряют в доверчивые мужские умы. Какого классика ни возьми, женщина – воплощение чистоты и непорочности, мужчина – исчадие ада, грязное животное, Красавица и Чудовище, короче говоря. Подлец Онегин и невинная Татьяна, соблазнитель Печорин и непорочная Бэла, афровенецианский мавр Отелло и добродетельная Дездемона, а тургеневские девушки – и не девушки вовсе, а существа без плоти и крови и, соответственно, без естественных отправлений. А по мне, единственным женским образом, хоть как-то приближающимся к реальным, не придуманным женщинам, живущим рядом с мужчиной в реальной, а не придуманной жизни, была леди Макбет, хотя Шекспир и ей придал множество таких достоинств, что их хватит на добрый десяток обычных земных женщин… Хотя нет. Это я от злости. А как же моя Настя?