И стоит прохожий между наставленных на него карабинов, делать нечего, приходится выворачивать карманы: ножик, пол-унции табака, папиросная бумага, шпагат, кусок раскрошившегося хлеба, десять тостанов, но все это жандарма не удовлетворяет, ему другое нужно: Смотри получше, для твоей же пользы говорю, а то обыщем сами, покалечим еще невзначай. И на свет появляется из-за пазухи газета, уже влажная от пота, не то чтобы очень жарко было, но человек не железный, каково стоять среди хохочущих жандармов, теперь дело пойдет всерьез, сам капрал Доконал или его заместитель, командующий операцией, берет газету, ему прекрасно известно, что это такое, но он притворяется, что она впервые попала к нему, изучает ее и — хитрец этакий — говорит: Ну и влип же ты, мы тебя захватили с коммунистической пропагандой, пойдешь с нами, теперь тебе не миновать Монтемора или Лиссабона, не хотел бы я быть в твоей шкуре. И когда прохожий пытается объяснить, что он сию минуту подобрал эту газету, что он ее не читал и вообще он читать не умеет, просто шел и увидел, обыкновенное любопытство, всякий бы так поступил, договорить ему не дают, ударят прикладом по спине или по груди, а то и ногой пнут: Давай вперед, а то на месте пристрелю, — вот какие выдающиеся личности служат у нас в жандармерии.
Эти разговоры как вишни — ухватишь одну, другие попадают, или, может быть, как сцепившиеся репейники: никак их не разберешь по одному, то же самое и со словами происходит, даже слово «одиночество» бессмысленно, если никто от него не страдает, и так и должно быть. Жандармерия настолько лояльна, что идет туда, куда ее посылает латифундия, ни о чем не спрашивая и не споря — жандармы — служаки безотказные, — вот на прошлое Первое мая праздновали мужчины и женщины свой праздник трудящихся, а когда на следующий день вернулись на работу, то там стояла стража: Здесь будут работать только те, кто был тут вчера, таков приказ, говорится это, просто чтобы не молчать, так как вчера здесь никого не было. Что же теперь будет, посмотрели друг на друга уволенные работники, как нам быть, и поскольку жандармы заняли поле, а управляющий спрятался среди них, то до разговора на профессиональном языке дело не дошло, решили все разойтись по домам, было раннее утро, значит, получится еще один выходной, а стража осталась сторожить муравьев, которые жили своей жизнью, удивляясь, они поднимали головы, как собаки. Но перед этим высокообразованный человек, стоявший рядом с управляющим, или десятником, или надсмотрщиком — названий у них много, — смог применить на практике метод мягкого допроса: Так почему же вы не вышли вчера на работу? Мы не пришли, потому что вчера было Первое мая, а Первое мая — день трудящихся, а мы и есть трудящиеся. Простодушный ответ, вот они стоят передо мной, капралом жандармов, думают, обманут меня, так я им и поверил, как они серьезно смотрят на меня, умеют эти подлецы состроить серьезную мину, поди угадай, что они там думают, и я говорю, что ничего плохого им не сделаю, пусть лучше скажут правду: Из-за политики на работу не вышли, меня не обманешь, а они опять за свое: Нет, сеньор, какая политика, Первое мая — день трудящихся, и я эдак насмешливо улыбаюсь: Что вы в этом понимаете. И тут из задних рядов кто-то говорит, жалко, лица его не видно: Во всем мире так. Я впадаю в справедливый гнев: Здесь вам не мир, здесь Португалия, Алентежо, у нас свои законы. Тогда управляющий шепчет мне по секрету — хотя это не секрет, ведь мы же с ним договорились, — и я, облеченный властью, решаю: Здесь будет работать только тот, кто не прогулял вчера, этого можно было и не говорить, они отошли все вместе, всегда они так, и поют тоже хором, а через несколько минут уходят, опять вместе, это даже какое-то уважение вызывает, сам не понимаю почему. Слова — как репейники, начинаешь с одного и постепенно доходишь до «уважения», если это и не окончательное слово, то, во всяком случае, необходимое.