Ну что за глупости, семенить, словно суетливая дамочка! Он начинал идти как обычно, размеренно, четко, широким шагом, однако снова сбивался на поспешную припрыжку.
«И чего она бродит одна ночами, эта Аксакова? – сердито думал он. – Неужели не слышала разговоров о бесчисленных грабежах на улицах?» За годы войны собаки стали смирные, не нападают на людей, а люди стали злее собак. Бандитов пока не удавалось поймать, но, как говорили в очередях (всезнающая и всеслышащая тетя Паша передавала), занимались этим подростки лет двенадцати-шестнадцати, вооруженные ножами и дубинами. Говорили, что нужно увеличить количество патрульных милиционеров, однако только говорили. Люди старались не ходить поодиночке, особенно женщины. А эта барышня что делает? Разве она идет не одна-одинешенька?
Вообще-то нет. Поляков следует за ней. И случись что… У него есть револьвер, да и кулаком он при надобности приложит так, как надо…
Придется и в самом деле проводить Ольгу. И причин выдумывать не надо. Просто пойдет чуть поодаль, оставаясь незамеченным, не заговаривая с ней. В самом деле, о чем с ней говорить?
Им не о чем говорить. И вообще она чужой ему и не слишком-то приятный человек. Он должен относиться к ней холодно. С отвращением.
Поляков внушал себе это изо всех сил. Он очень старался быть сердитым на Ольгу, однако против воли улыбка трогала его губы и раздвигала их, и тогда в голову начинали лезть совершенно дурацкие мысли, например, о том, что весна приникает к его губам и раздвигает их поцелуем…
«Надо прямо сейчас пойти к Тасе, – с ледяным цинизмом подумал Поляков о хорошенькой буфетчице управления, с которой порою проводил несколько часов. – Прямо сейчас! И сразу всякая дурь вылетит из головы!» Однако мысль о Тасе, ее налитых грудях с темно-коричневыми сосками, о треугольничке каштановых волос между округлыми бедрами, о ее пухленьких, в ямочках, коленках вдруг вызвала у Полякова такое отвращение, что он сморщился – и постарался немедленно забыть о Тасе. О чем угодно готов был он думать сейчас, только не о ней. Ну ладно, дурь так и дурь, пусть, для разнообразия оно даже неплохо. Весна целует, весна целует меня в губы… Глупо, но красиво. Как стихи!
Сонная, тихая Дзержинская шла под уклон и пересекалась с Октябрьской. Трамвай прогрохотал через Черный пруд, на минуту задержав Полякова.
Он повернул голову в сторону Свердловки и всмотрелся в темное скопление двухэтажных домов, вокруг которых медленно поводили ветвями высокие старые березы. Няня Павла часто ходила гулять к этим домам. В одном из них раньше – до революции! – жила Елизавета Ковалевская, бывшая воспитанница няни, тайная и незабытая любовь Георгия Владимировича Смольникова. Его сын узнал ту старинную историю от Охтина, которому ее рассказала няня Павла. Отец свято хранил верность своей нелюбимой жене, но все же дочь назвал в память другой женщины. Той, которую любил.