И жив ли тот? И та жива ли?
И ныне где их уголок?
Или они уже увяли,
Как сей неведомый цветок?
Странно, почему это вдруг вспомнилось Полякову? Почему вспомнилось сейчас?
Весенний ветер, все он виноват. И слюдяной блеск подтаявших обочин, и мерцание влажных звезд, и лунный свет, и стук каблучков в темноте.
«Почему она так быстро идет? – сердито подумал Поляков. – Как будто бежит от меня!»
Ему хотелось идти так долго-долго, может быть, вечно. Идти, идти, и чтобы сердце билось в такт перебору ее каблучков…
Но вот замаячили впереди фонари под кремлевской стеной. Там была уже площадь Минина, и Поляков понял, что через какие-то две-три минуты Ольга войдет в подворотню, потом в свой подъезд – и снова исчезнет из его жизни.
Может быть, окликнуть ее? Что-нибудь сказать?
Нет, она же боится его и ненавидит… И это не поправить, не изменить никогда и нипочем!
Да боже ты мой, какой же он глупец, с отчаянным восторгом подумал вдруг Поляков. Не поправить, не изменить – да почему? Никогда и нипочем – да с чего он взял? Есть, есть у него средство заставить Ольгу посмотреть на него без страха! Есть средство, о котором он совершенно забыл, сначала уязвленный, оскорбленный ненавистью девушки к себе, а потом… потом слишком уж закружила его работа.
А между тем это средство, эти вести для Ольги имеют жизненно важное значение. Конечно, Поляков долго молчал, однако более молчать не мог ни минуты лишней.
Он прибавил шагу и почти нагнал Ольгу около подворотни. Почти нагнал, почти шагнул к ней – но замер на полушаге, скрытый темнотой. Замер – и только смотрел, как из подворотни появляется высокая мужская фигура, загораживает Ольге путь, а потом услышал, как взволнованный голос произносит:
– Ну, сегодня ты со мной наконец поговоришь!
* * *
В первую минуту Ольга подумала о том же, о чем обычно думала при встрече с ним: какой-то он нелепо высокий и широкоплечий, и как-то слишком ярко блестят его глаза, и зубы, и серебряные эмблемы и звездочки на новеньких (их стали носить только с января) золотистых, с голубым кантом, погонах, и кокарда на фуражке. То есть Ольге часто приходилось видеть высоких, широкоплечих мужчин, для которых шинель была одеждой повседневной, да и погоны с серебряными или золотыми звездами теперь носили все офицеры, однако вид только этого человека казался ей вызывающим, чрезмерно нарядным, вид только этого человека раздражал и злил ее. При встрече с ним хотелось быть грубой. Хотелось сказать: «Ну чего ты вырядился, как павлин?»
Ольга прекрасно понимала, что ничего павлиньего в облике старшего лейтенанта Монахина не было. Но кто знает, появись он перед ней в обычной куртке вместо облегающей фигуру шинели и в шлеме вместо твердой, нарядной фуражки, может быть, она держалась бы иначе… А сейчас сказала, как всегда, угрюмо: