– Мало ли что говорят! Кстати, если уж говорить об очаге, у нас тут что-то похолодало. Может быть, подложить дровец?
– За ними надо идти в кладовую, – помнила Клара. – Пойдешь?
– Потом, – буркнул Русанов. Приходилось выбирать из двух зол меньшее: одеваться и тащиться в неотапливаемую кладовую или лежать и слушать Кларино теоретизирование. О господи, да что же это за страна такая, Россия, в которой после нормального полового сношения нужно непременно начинать теоретизировать, причем об очевидном?!
Вообще-то Русанов не мог бы утверждать, положа руку на сердце, что французы или там англичане после оного сношения тоже не пускаются доказывать друг дружке некие аксиомы. Однако был уверен – у русских это просто потребность какая-то.
– Все, что ты говоришь, чушь полнейшая, – продолжил он после того, как выбрал меньшее зло в виде одеяла. Однако постарался слишком к Кларе не прижиматься. Черт ее знает, чего ей еще может захотеться! То есть и без черта понятно, однако Константин Анатольевич к новым подвигам был пока не готов. И совершенно определенно сегодня готов не будет. А когда будет? Сие тайна, покрытая мраком. Как же все в природе мужчины странно, нерегулярно, непредсказуемо… – Чушь хотя бы потому, что я не женат, Олимпиада для меня все равно что сестра, из женщин же посторонних я встречаюсь только с тобой…
– Со мной? – невинным голосом перебила Клара. – А эта, как ее… Милка-Любка? Или теперь у тебя Кошечка-непоседа? Как их там зовут, твоих девиц из «Магнолии»?
Невесть почему Константин Анатольевич вдруг вспомнил вчерашнее происшествие как раз в той самой «Магнолии»… Он уже оделся, чтобы от Дианки уходить (ну да, там была еще и Дианка, и Венерка была, и даже – умрите на месте, господа! – Кибелка, первый слог имени которой разнузданные клиенты любили заменить на букву «Е» или даже на три буквы – «Зае»…), а тут прибежала безумная с перепугу мадам Юдифь (господа, умрите вновь! Держательница борделя – Юдифь !) и доложила, что полиция нагрянула с проверкой. Раз в столетие или чуточку чаще, например, раз в год, такое случалось. Однако и у мадам Юдифь , и у всех другифь мадамов в полиции имелись вполне хорошие связи. Конечно, это была не та лафа, что велась при приставе Рождественской части Корчагине, но жить все же можно было. Всякий клиент вполне мог быть уверен, что у него будет в запасе несколько минут, чтобы соскочить с постели, натянуть штаны, сунуть ноги в штиблеты, боты или валенки, смотря по сезону, и, прижимая к себе прочую одежду, рысцой протрусить на черную лестницу, где от него старательно отвернется поставленный там полицейский, коему следовало обеспечивать успешность облавы. Благодаря деньгам, вовремя внесенным в «Фонд поддержки семейств полицейских, павших при несении службы», мадам Юдифь умудрялась выдавать свою «Магнолию» за приют для одиноких девиц. В самом деле, когда полиция входила в номер, девицы там находились уже в одиночестве, причем лежали в постелях, закрывшись одеялами до шеи, глазками не стреляли, ресницы держали опущенными, а ротики, с которых была проворно стерта помада, – на замке. Вообще это была такая игра: полиция якобы выявляет проституцию, а мадам Юдифь прячет концы в воду. В эту игру можно было играть до бесконечности, знай денежки плати!