Она посмотрела на Милему – в красном праздничном наряде, такую гордую в новой кике с рогами – знаком плодовитости. Лютава на миг позавидовала ее спокойной, правильно устроенной, радостной жизни, но тут же поняла, что даже ради этого не захотела бы расстаться с тем, чем владела. И со своей странной любовью к родному брату, и с редкими появлениями духа-покровителя, приносящего с собой ужас Бездны… Ведь именно все это дает ей возможность чувствовать себя больше, чем простой человек, и даже больше, чем целый род. Она жила так всегда и не представляла иной жизни.
– Ну, расти, Благояр Чуромилович, вот таким большим! – тем временем восклицала бабка, на вытянутых руках поднимая младенца как могла высоко.
– Вот таким большим! – заголосил Благота, поднимая миску с кашей еще выше.
Гости тоже кричали, поднимали руки, тянулись к кровле изо всех сил, чтобы младенец рос так же быстро и сильно.
– И чтобы сколько в каше зерен, столько лет жил наш Благояр, – кричала бабка. – Род и Рожаницы, всему миру родители, приходите к нам кашу есть, благословите дитятю и весь род его!
В пустые миски для богов положили просяную кашу с медом, потом свою долю, хоть по ложке, получил каждый из гостей. Было тесно, поэтому ели стоя, принимая ложку прямо их рук бабки, обходившей гостей; ели торопясь, как можно быстрее, чтобы младенец быстрее научился ходить и говорить; кто-то второпях давился, его колотили по спине, все кругом смеялись, женщины повизгивали. Сначала Благота выпил чарку медовухи, остатки плеснул вверх, и чарка пошла опять по кругу. На пиру имянаречения пить положено до упаду, как на свадьбе, – чтобы у младенца жизнь сложилась веселой, изобильной, а если вдруг до женитьбы, сохрани Макошь, не доживет, то родинный пир ему богами засчитается за брачный, потому и песни тут поются свадебные.
Веселье шло до самой темноты. Приехавших расспрашивали о событиях лета – слухи о похищении Вершининых дочерей, о каком-то оскорблении богинь, о бегстве одного из княжеских сыновей, а пуще того о Молинке и Огненном Змее уже понемногу ползли, и людям хотелось знать, сколько в них правды. Особенно удивлялся все тот же Мыслята.
– Поди ж ты! – приговаривал он. – А я думал, Огненные Змеи только в кощунах летают!
Это был еще не старый мужик, лет тридцати с небольшим, однако уже лет пять он занимал в своем селе место старейшины, будучи избран родовичами не за возраст, а за ум, житейскую мудрость, справедливость и решительность. Значение имело и то, что Мыслята приходился старшим сыном прежнему старейшине, уважаемому всей волостью человеку, но и собственные качества Мысляты оправдывали выбор. В собрании старейшин чурославльской волости он был самым молодым, но не казался не на месте среди седобородых старцев, которым уступал только длиной бороды, но не зрелостью ума и взвешенностью суждений. Невысокий, крепкий, русобородый, с веселыми голубыми глазами и белозубой улыбкой, Мыслята сразу понравился и Лютаве, и прочим угрянам. Судя по узорам на его рубахе, он недавно оводовел, но весь его облик дышал бодростью, дружелюбием и надежностью.