Впрочем, это вызвало осложнения. Во-первых, нам было далеко до шестнадцати, и нас не хотели впускать. Во-вторых, у нас не было денег, чтобы сдать наши шляпы в гардероб. А шляпы мы одели специально, чтобы выглядеть «дамами». Нашлись добрые души, которые помогли нам. Старая гардеробщица замолвила словечко на входе. У женщин доброе сердце. Короче, контролер готов был закрыть глаза на наш возраст. Но что касается наших шляп, то он помочь нам не мог. И вот он стал совещаться с гардеробщицей, как же теперь быть. Гардеробщица взяла наши шляпы и бросила их туда, куда обычно кладут галоши. Так впервые в жизни я оказалась в театре. В тот вечер давали «Королеву чардаша». Спектакль не привел меня в восторг. Оперетта не была моей стихией. Но все же я побывала впервые в театре. А это было самое главное.
У меня сохранилась фотография тех лет: я в черном пальто до пят. На голове шляпа, похожая на ночной горшок. Не могу удержаться от смеха, когда сегодня разглядываю эту фотографию. Я не узнаю себя. В пятнадцать лет я выглядела как двадцатидвухлетняя. Родители хотели, чтобы я выглядела постарше. Ведь это помогло бы выдать меня поскорее замуж. Отец хотел побыстрее сложить ответственность за меня перед «всемогущим». Будущий муж сделает меня покорной. Так думали мои родители. Но я расстроила их планы.
Была я уже «девушкой на выданье», как подчеркивали мои родители, но тем не менее если в субботу я выходила из дому, то должна была свой носовой платок привязывать к лодыжке. В субботу нельзя ничего носить, даже самый легонький носовой платок. Когда мне надо было высморкаться, приходилось заходить в какую-нибудь подворотню, отвязывать платок, а потом снова привязывать. Иначе я навлекла бы «гнев божий» и гнев моих родителей на свою голову. Но у «девушки на выданье» часто не просыхало под носом. И вот мне приходилось, навлекая на себя троекратное проклятие? господа бога, отца и матери,? прятать платок за пазуху. Куда же еще было его девать?
Теперь-то я понимаю, сколько драгоценного, невозвратимого времени потеряла я тогда и по чужой, и по своей воле. Ах, сколько всего я могла бы сделать, если бы… Да! Если бы я родилась не в капиталистическом мире. Социалистический мир нашел бы применение и для раввина. Я хорошо могу представить себе, что мой отец мог бы стать достойным борцом за мир, а возможно, он вообще отказался бы от своей профессии. Даже наверняка. Ибо он был на свой лад мудрецом и обладал чувством справедливости.
Но в тех условиях он находился во власти своего фанатизма, который лишал его способности жить нормальной жизнью. Возможно, что в этом образе жизни он видел единственный выход для своего народа. Но как мы теперь знаем, этот расчет не оправдался. Наверняка многие из этих евреев думали, что добровольное гетто может защитить их от враждебного окружения. Им надоело быть всегда людьми второго сорта. Гетто создавало для них иллюзию, что они равные среди равных. Вся их жизнь была построена на иллюзиях. Они вечно вели борьбу, но она была направлена не в ту сторону. Они боролись против ассимиляции, против любого прогресса. Когда молодое поколение предпринимало хотя бы робкие попытки покончить с окостеневшими догмами, они были упрямы, несговорчивы и даже жестоки. Тем, кто восставал против деспотии фанатиков или пытался подойти ко всей этой проблеме с классовых позиций, не оставалось ничего другого, как покинуть отчий дом. Даже если они были еще юнцы.