Отца давно не видела, а сразу узнала: рот по горло землей набит, и лицо серое, землистое.
Всю жизнь земли хотел.
Шли за теми пятью гробами до кладбища ближнего села с ксендзом и крестом и с красным флагом впереди. Ксендз отпевал покойников, а люди бросали в глубокую, большую яму горсти той самой земли. И речи говорил кто-то, и к мести призывал. А люди стояли молча, опустив головы, и черные как земля.
Обезлюдела усадьба, мертвая, с раскрытыми настежь дверьми и распахнутыми воротами.
Опустела усадьба Бернотасов, где стояла она когда-то у калитки, прижавшись горячим лбом к прохладной глиняной крынке, где в субботу, после бани, уминали бабку, запивая молоком, сметаной и чем-либо покрепче, а во дворе надсаживался пес, и гуси, целое стадо, гоготали, почуяв чужого.
Опустело последнее пристанище родителей, их рай, последний дом их с раскрытыми настежь дверьми и распахнутыми воротами, куда она пришла с четырьмя детьми, чтобы отдать последний долг, посмотреть на всех пятерых, убитых ночью, исподтишка, увидеть отцовы зубы, затупившиеся от земли.
Оружие и гроб.
Они всегда рядом.
Всегда ли рядом?
Смотря в чьих руках оружие.
Смотря над кем заколачивают гроб.
Оружие и гроб.
Не слишком ли часто они теперь друг возле друга?
Ведь и война прошла. Слава Богу, кончилась.
Чего ж еще?
Что еще надо?
– Не пущу! Не пущу в дом! – вся дрожа, кричала она, встав на пороге и раскинув руки, чтобы он не вошел. – Не пушу! Не пущу в дом! Уноси, откуда принес! Не пущу!
– Мама… – тихо упрашивал Винцас.
Но она все равно не пускала.
Стояла на пороге, вся дрожа и раскинув руки.
– Мама…
Голос был уже совсем мужской, и она боялась, что может уступить.
– Не пушу! Не пущу в дом! Раньше она думала: «Оружие и гроб».
Уже тогда знала, что может быть и по-другому: «Гроб и оружие». Но она не могла… Сама? Своими руками благословить дитя на смерть?
– Не пущу! – кричала, заслонив руками дверь. – Брось это… брось… Брось ружье, говорю!
Винцас поставил винтовку за угол и сел на лавочке под окном. Знал ведь, что так будет. И во двор пробрался, как вор, пряча за спиной, обеими руками придерживая винтовку. Но мать сразу почуяла, уловила серый маслянистый запах оружия.
– Не пущу…
Потом села рядом с ним под окошком, одной рукой обняла сына за плечи, а другой подняла его подбородок и прошептала тихонько, словно боясь, что кто-нибудь услышит:
– Винцук… Винцялис… Это ведь не твое, это мужское дело. Тебе и шестнадцати еще нет…
– Я сказал, что уже семнадцать. Поверили.
– Винцук… Винцялис… Ты ведь самый старший. Неужто одну меня оставишь?
– Никуда я не денусь. И не оставлю тебя. Это не в армию, дома буду. Так только… Все равно на работу скоро. – Потом добавил: – И заработок будет. Довольно тебе по чужим огородам спину гнуть… Не намаялась еще?