На лицо упала тень. Облако? Нет, не похоже. Лиза приоткрыла глаза. Над ней стоял и пыхтел Генри. В руке он держал длинную тонкую кисточку, с ее кончика угрожающе свисала капля красной краски. Помедлив, капля шлепнулась Лизе на щеку.
– Ничего страшного, – поспешила сказать Лиза, надеясь сразу пресечь возможные слезы Генри.
Он снова запыхтел, продолжая пристально ее разглядывать.
– Тебе что-то нужно, милый?
Он зашептал, но так тихо, что пришлось переспросить.
– Я сказал – можно мне покрасить твою голову?
Что? Потребовалось некоторое время, что бы до нее дошло. Простая, по сути, просьба, но как-то не рассчитываешь услышать ничего подобного, а потому сразу и не сообразишь, о чем речь. Покрасить? Ее голову? Она подняла руку к голове. Вот оно что: косынка, которой она по-пиратски повязала свой лысый череп, свалилась. Ну, разумеется. Кто сможет устоять перед таким холстом! Кто, имея под рукой краски и кисти, не испытает искушения раскрасить его? А почему бы нет? Хуже, чем сейчас, все равно выглядеть невозможно.
– Конечно, дорогой. – Лиза села, чтобы сыну было удобней. – Уверена, ты сделаешь меня очень красивой.
Очень медленно он наклонился к самому ее уху:
– Значит, можно?
– Да! – рассмеялась она. – Можно!
– Она сказала – можно! – радостно закричал Генри братьям и сестре, которые, очевидно, ожидали решения.
Только недавно Лиза осознала: Генри казался самым застенчивым и впечатлительным из всей оравы, но на самом деле во многих случаях был и самым отважным. Именно ему остальные поручали трудные просьбы и решение спорных вопросов. Удивительное сочетание прямоты и обнаженных чувств делало его неотразимым ходатаем.
Вся четверка, хихикая, окружила ее с кистями наизготовку. Лиза почувствовала на макушке первый мазок – холодный, влажный и густой, как лосьон. Мягкие кисточки. Даже приятно. Она прикрыла глаза и отдалась новым ощущениям.
Было время – очень краткий период, – когда ее мать уже заболела, но еще никто не понимал, что она умирает. Тогда она воспринимала собственную болезнь как одну из возможностей получить удовольствие. Таково было ее жизненное кредо. Она лежала в кровати, обложенная подушками, а дети, с Лизой во главе, таскали ей шоколадное мороженое, массировали плечи и шею.
– М-м-м! – наслаждалась она. – Разве это не чудесно? Разве я не самая счастливая мать в мире?
При воспоминании об этом глаза под закры ыми веками обожгло слезами. Лиза редко позволяла себе вспоминать эту черту характера матери, – черту, которую обожала и по которой отчаянно тосковала. И раньше, и сейчас. Будь мама жива, Лиза, не колеблясь ни секунды, призналась бы ей во всем. Мама протянула бы к ней полные руки, Лиза забралась бы на ее пухлые колени и рассказывала, рассказывала о каждом своем ощущении, о каждом переживании. До тех пор, пока не стало бы ясно как божий день: это все чепуха; главное – здесь ее любят, здесь ей ничто не грозит.