Кущенко самостоятельно к «Тайне» швартоваться не стал – девицы в помощницы не годились, но и далеко не отошел, болтался рядом, постоянно подрабатывая двигателями, чтобы удержать яхту на месте, словно известный органический продукт в проруби. Вопросы он более не задавал, но разговор был еще впереди – Владимир Анатольевич был не из тех людей, кто воспринимает действительность, как данность. Выражение его лица было не просто угрожающим. Глядя на него, хотелось исчезнуть, оказаться за тысячу миль от этих мест и желательно под охраной.
И когда он вступил на борт «Тайны», глаза у него были белые от бешенства. Через тело Ельцова он просто переступил, и пошел на Пименова, словно бык, опустив голову, угрожающе расставив чуть в стороны коротенькие ручки, сжатые в кулаки.
Губатый не стал ждать первого удара, а, отступив, выдернул из креплений на щите короткий багор и взял его на изготовку.
– Ты б остыл, служивый, – сказал он спокойно. – Я ж тебе не мичман, и не матросик бесправный… Ответить смогу.
Владимир Анатольевич сделал еще шаг и стал.
Нет, трусом он не был, но и безрассудным его тоже никто бы не назвал. Одно дело куражиться над теми, кто не может тебе ответить, и совершенно другое – лезть на рожон, рискуя получить багром по голове. А в том, что Пименов в случае чего ударит, сомневаться не приходилось. Со смертью Ельцова необходимость соблюдать политес отпала, каждый мог быть самим собой. Кущенко – самоуверенным, злым, как цепной пес, каким он и был всегда, а Губатый только сейчас, наконец-то, и мог показать, что и он далеко не овца.
– Ты, сволочь губатая, у меня сядешь! – заявил Кущ, и пошел красными пятнами, что твой осьминог, выдернутый на поверхность уверенной рукой рыбака. – Ты у меня так сядешь, что к тому времени, как отмотаешь срок, никто и помнить не будет, как ты выглядел! Ты что это, падла, устроил? Это ты меня взорвать хотел? Да? Это ты на меня хвост поднял? Да? Да, ты понимаешь, на кого ты его поднял, дебил? Я ж тебя в порошок стирать не стану, бля!
– Дурак ты, Володенька, – негромко сказала Изотова. Это были первые слова, которые она сказала после смерти мужа. – Как есть – дурак. Ну, объясни, сам у себя спроси – на кой хрен ему тебя взрывать?
– Ну, да, – пропищал Владимир Анатольевич, как можно более грозно. – Так я поверил! Оно что – само там грохнуло? Что, вообще там случилось? А если бы не этот твой, – он небрежно махнул головой в сторону неподвижного тела Ельцова, – а я полез в воду? Что бы было?
– А ничего не было бы… – произнес Пименов разглядывая грозу черноморского пограничья: маленького, пятнистого от злобы, с толстым мохнатым, как паучье брюшко, животиком. В плавках и белой кепке, с золотой цепью на короткой шее, он выглядел по-настоящему комично. Гораздо более комично, чем в пограничной форме или в своем гавайском прикиде. – Ничего. Потому, что у штурвала стояла бы Ленка, или Олег, и делали бы ровно то, что я им сказал, а не выпендривались бы перед «сосками». Если бы ты имел мозги, а не то говно, которое у тебя в голове, все бы были живы и здоровы.