– Вы имеете в виду… – растерялась я.
– Веру Васильевну Люберецкую, урожденную Крутицкую, жену Павла Люберецкого. Ты с ней знакома?
– Да, и очень близко…
Чего-чего, а Шурочкино семейство я в этом ряду обнаружить не ожидала. И я тут же оттолкнула от себя страшную мысль, что моя подруга…
«Да нет же, этого просто не может быть», – сказала я себе, но мысль не желала оставлять меня, а внутренний голос еще и издевался:
– Это почему же? Лишь потому, что ее дочь твоя подруга?
– И чуть не забыла, – хлопнула себя по лбу Ксения Георгиевна. – Есть еще одна родственница, правда совсем дальняя. Но она тоже живет в Саратове, вернее почти в Саратове.
– Что значит – почти? – не совсем прийдя в себя от потрясения, переспросила я.
– Монастырские земли принадлежат Богу, – улыбнулась старушка.
– Она живет в монастыре?
– С некоторых пор, а до этого жила в первопрестольной…
– Вот как?
– Тоже какая-то старушка? – без всякого энтузиазма поинтересовалась я.
– Нет, старушкой ее назовут лет через тридцать – не раньше.
– То есть она моя ровесница?
– Не совсем, но еще вполне молодая женщина. И, кстати, она в родстве с Вербицкими, о которых ты поминала недавно.
– О, Господи, – не удержалась я, – в таком случае, она и мне родня.
– Вот мы и выяснили, – рассмеялась Ксения Георгиевна, что в этот список можно занести и тебя, правда не знаю, признает ли правомочность твоего в нем присутствия суд… Я бы на твоем месте не слишком надеялась.
Внезапно у меня разболелась голова, и я стала собираться в дорогу. Ксения Георгиевна надеялась, что сумеет меня уговорить остаться хотя бы на пару дней, но, видя мою непреклонность, отступилась. И хотела было снабдить меня продуктами в дорогу, но при одной только мысли о еде мне стало плохо.
– Тут всей дороги на три часа, – взмолилась я.
И сумела убедить хлебосольную хозяйку ограничиться небольшим цыпленком и фруктами. Если не считать пирогов и сладостей…
* * *
«Все смешалось в доме Облонских…» – начинает один из своих романов Граф Толстой. Примерно то же я могла сказать о своей голове. На меня навалилась какая-то тяжесть, а лучше сказать – отупение.
Почти до самого дома я пыталась составлять какие-то планы, но все они напоминали записки сумасшедшего. И в конце концов отказалась от этого намерения, и последнюю часть пути просто любовалась окрестностями Саратова и… жевала пирожок с капустой. Презирая себя за обжорство. Но если бы вы знали, какой запах шел от корзинки Ксении Георгиевны!
Дома меня ждала записка от Петра Анатольевича.
– Он уж раз пять прибегал, интересовался, куда вы уехали, словно ополоумел, – сообщила мне Алена, когда я спросила ее о нем. – А я почем знаю, говорю, что мне, Екатерина Алексеевна докладывается?